Лесса Каури - Фаэрверн навсегда (СИ)
— Ата, — рыдала я, укачивая его как младенца, — ата, что ты такое говоришь?
— Вернись туда, — голос отца затихал, — вернись на Кардаганский перевал… Найди безногого Риза…
— Ата, нет! Не-е-ет!
‘Бирюза и мёд твоих глаз, Великая Мать, тепло и сила твоих ладоней, да пребудут со мной! Дай мне возможность исцелить его! Помоги мне! Он — самый лучший отец на свете!’
Но молитва падала оземь сухими листьями. ‘Самый лучший отец на свете’ признался в том, что убил мою родную мать и брата… Не поэтому ли Богиня не слышала меня сейчас? Не потому ли я тогда вовсе не обратила внимание на странное совпадение в наших с Асси судьбах — на Кардаган?
Уткнувшись лицом отцу в грудь, почти упав на него, я шептала и шептала знакомые слова, с ужасом понимая, что он ушел, и никакое целительское искусство его не спасет. И вокруг становилось темнее, темнее, темнее… Ата шел через узкий коридор, вдоль шеренги безглазых и безротых лиц, из которых струилась немая укоризна, шел, не страшась, но жалея о содеянном. А я торопилась следом, и каждое новое лицо всаживало свою ненависть в мое сердце ударом плохо заточенного ножа.
Здесь смерть казалась избавлением, а жизнь — ошибкой.
Здесь не было радости, лишь сожаление.
И памятные огни Фаэрверна здесь не горели.
* * *Викер и сам не знал, отчего сошел на берег не в Ховентале, а раньше, на какой-то деревенской пристани, куда везущий его обратно кораблик причалил, чтобы пополнить запас пресной воды и солонины. Отсюда до Фаэрверна был всего день пути и, не раздумывая, ар Нирн купил в местной конюшне лошадь и погнал в ту сторону. Как преступник всегда возвращается к месту своего преступления, так и ему хотелось увидеть развалины прежде прекрасного сооружения… А, может быть, он лукавил? И вовсе не камни звали его туда, а возможность посмотреть в ореховые глаза, полные самых разнообразных эмоций. Тамарис Камиди, боевая монахиня Великой Матери, вовсе не была воином в привычном ему значении этого слова. В первую очередь она была человеком. Живым человеком со своими тараканами в голове, с тщательно запрятанными ‘скелетами в шкафу’. Она не стремилась произвести на него впечатление, как женщины его круга, или изобразить из себя что-то такое, чем на самом деле не являлась. Если ей было смешно — она смеялась, грустно — грустила. Маски, носимые в обществе, ее лицу были неведомы. В начале их знакомства он воспринимал Тами как дикого зверя, от которого непонятно чего ждать, а нынче тосковал по ощущению прозрачности граней бытия, что посещало рядом с ней. Да, мир был полон красок и оттенков, но только рядом с ней они разделялись четкой границей — на черное и белое. И — он вынужден был это признать — его половина мира лежала в черной зоне. А еще он помнил ощущение ее горячих ладоней на собственной коже… Легкие прикосновения, когда она пыталась утешить его… Истекающую из ее рук целительную силу, что тушила боль, будто мощная струя воды — пламя. Да, там, в Фаэрверне, он не задумываясь порешил бы ее, но сейчас уже не смог бы. Нет… Глупо было обзывать себя слабаком и трусом. Не в слабости и трусости было дело. Его вера в Единого пошатнулась, когда он понял одну простую вещь — никакой бог не стоит детской жизни! Его душа, в которой образовалась пустота, стремилась заполнить ее теплом, а от Тамарис Камиди тянуло им, будто в промозглый день — от очага.
Уже подъезжая к монастырю, ар Нирн почувствовал дурное. А когда встретились две мирно пасущиеся лошадки с полными переметными сумами, и вовсе напрягся. Перехватил лошадей, вместе со своей скрыл в укромном месте в кустах, дальше двинулся пешком. Громада Фаэрверна вырастала над ним занесенным ударом палаческого топора. Еще несколько дней назад палачом был он сам, а нынче смотрит в землю, не решаясь поднять глаз на стены, будто явился за наказанием.
Маленькую неподвижную фигурку он узнал сразу. Только опыт удержал его от того, чтобы бросится на помощь. До скрипа стискивая зубы, он обошел, крадучись, все вокруг, желая убедиться в отсутствии очередной засады. И только потом побежал к телам, лежащим на земле. Стражников оказалось порядка тридцати — полноценный отряд, ведомый офицером. Рядом с застывшей, будто неживой Тамарис лежал ее отец, смотря широко раскрытыми глазами небо. Он был мертв окончательно и бесповоротно. Тами скрючилась на его груди, будто пыталась услышать стук его сердца или согреть теплом собственного тела. Она была жива — ар Нирн навскидку ощупал ее и осмотрел одежду. Поверхностных ран не нашёл, однако женщина казалась застывшей, словно впавшей в кому. На голос не реагировала, тонкие пленки век подрагивали на глазных яблоках, но не спешили подниматься, чтобы подарить ему ореховый взгляд.
Подняв Тами на руки, он отнес ее в укрытие, к лошадям. Вернулся за телом отца.
Раз за монастырем следили, и их перехватили, значит, кто-то обязательно вернется проверить, как прошла операция. Нужно уезжать!
Стамислав Камиди нашел упокоение в наспех вырытой могиле среди густых зарослей шиповника. Знака Викер не оставил — сам покажет Тами место… когда-нибудь. Усадив ее в седло перед собой, погнал лошадей прочь, по неторной дороге, в горы. И остановился только тогда, когда солнце село, а из-под закрытых век Тамарис потекли слезы. Она плакала очень тихо, как механическая кукла, совершающая одни и те же действия — всхлип, вздох, всхлип. И отчего-то ар Нирна это ужасно напугало. Он спешился, снял спутницу с седла. Намотал поводья лошадей на ветку дерева, и сам сел у основания его ствола, прижав к себе Тамарис. Как она пыталась теплом своего тела согреть умершего отца, так и он сейчас, обнимая ее и укачивая, как ребенка, пытался согреть, вернуть к жизни. И понимал, нужно говорить — негромко и спокойно, как говорил бы с испуганной Асси! Но что именно говорить, Викер понятия не имел. И потому начал рассказывать о своем путешествии по морю, о том, как ему было плохо на корабле, о помощи, которую оказала девочка, о матери-настоятельнице Лидии и о Таграэрне, и еще о знаках, которые говорят…
— Что?
Он не сразу осознал, что слышит ее голос. Тамарис по-прежнему не шевелилась, всхлипывала, не утирая слез. Но вопрос был задан.
— Мэтресса Лидия написала тебе письмо, сейчас… — стараясь не потревожить ее, прижавшуюся к нему раненой птахой, он вытащил из-за пазухи лист бумаги и сунул ей в пальцы, — а на словах просила передать, что ‘знаки говорят’. Она сказала — ты поймешь.
Лист белел в темноте, но строки сливались: сумерки перерастали в темень.
— Давай я запалю костер? — спросил ар Нирн, ощущая нежелание вставать и куда-то идти. Сидеть вот так, держа Тами в руках, было куда приятнее.