Бет Рэвис - Через вселенную
Это тот самый мальчик, которого я увидела, когда проснулась в своем хрустальном гробу. Черты у него мягкие, но есть в них что-то, не вяжущееся с невинным выражением, которое лицо приняло во сне. Трудно сказать, какой он расы — не черный, не белый, не латинос и азиат. Цвет кожи, впрочем, приятный — какой-то сливочно-темный, очень подходящий к почти черным волосам. Высокие скулы и вдохновенный изгиб лба придают ему вид надежный, быть может, даже добрый.
— Ты кто? — громко спрашиваю я. Впервые после пробуждения от векового сна голос мой не обрывается. Наверное, с горлом что-нибудь сделали. Тело отзывается тупой, пульсирующей болью.
Мальчик подскакивает на месте. Взгляд обращается ко мне, на лице читается то ли вина, то ли настороженность. Он оглядывается, словно сомневаясь, что я обращаюсь к нему, но в комнате больше никого нет.
— Я… эээ… Я — Старший. Будущий… эээ… командир. Корабля. Эмм… — он встает, но я не двигаюсь, и он смущенно садится снова.
Будущий командир корабля? Зачем кораблю будущий командир?
— Где я?
— Ты в Палате, — говорит он, но я едва разбираю слова. Он странно проглатывает их, и интонация у него какая-то музыкальная. Звучит это примерно так: «Ты-вплат», и в конце каждого слога слышится певучий призвук.
— Где находится эта палата?
— В Больнице. («Вба-ниц».)
Обвожу взглядом комнату. Этого я не ожидала.
— Почему я в больнице? И что ты тут делаешь?
Я не особенно прислушиваюсь к его словам и пропускаю половину того, что он говорит в ответ. В комнате вдруг словно становится холоднее, и я крепче прижимаю к себе одеяло. Кажется, снова что-то о будущем командире, как будто это важно. Будущий командир корабля. Ну, несложно догадаться. Рассматриваю его внимательнее. Плечи у него широкие и мускулистые ровно настолько, чтобы не слишком выпирать под тканью рубашки-туники, хотя очертания бицепсов все же проглядываются. Высокий — куда выше меня и на несколько дюймов выше среднего взрослого, хоть он, наверное, мой ровесник. Сутулится. Лицо узкое, но приятное, с пронзительными миндалевидными глазами. Все это и еще что-то неопределенное придают ему вид человека, который вполне может быть командиром. Такое ощущение, будто Бог заранее знал, что Старшему уготовано стать лидером, и дал ему самые подходящие лицо и тело.
Поворачиваюсь и ставлю ноги на пол. Но он холодный, и я тут же поднимаю колени к подбородку — под одеялом, конечно, потому что больничная рубашка почти ничего не прикрывает.
— Какая она?
— Кто — она? («Кто-на?»)
— Новая планета.
Л хотя мне вообще не хотелось лететь, хотя я ненавижу каждое мгновение, проведенное ради этого во льду, мне не удается скрыть звучащее в голосе благоговение. Новая планета. Наконец-то мы добрались до нее. Планета, на которую никогда еще не ступала нога человека.
Мальчик встает. Он такой высокий, что язык не поворачивается называть его мальчиком, но в то же время в лице его есть что-то совсем детское, словно в жизни его не было ничего, что заставило бы его повзрослеть, заострило бы мягкие черты лица суровостью возраста. Повернувшись ко мне спиной, он подходит к дальней стене. В этой маленькой комнатке он возвышается, словно башня, заполняя ее всю. Чем-то, совсем капельку, этот мальчик напоминает мне Джейсона. Не внешностью — он куда более смуглый и крепкий, чем Джейсон — а осанкой и походкой, словно он абсолютно точно знает свое место в пространстве. Опирается о стену, лицом к прямоугольному металлическому щиту. По краям из-за металла пробивается свет. Должно быть, за ним что-то вроде окна.
— Мыще-недли-тели, — произносит он. Пока он смотрел на меня, и мне видны были его губы, я не осознавала до конца, какой все-таки у него непонятный говор.
— Что?
Он поворачивается. На этот раз мне удается разобрать слова.
— Мы еще не долетели.
— Что… В каком смысле? — холод, ледяной, адский холод заполняет все внутри.
— До посадки еще примерно пятьдесят лет.
— Что?
— Мне жаль. Сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней. Мне очень жаль.
— Зачем вы разбудили меня раньше срока?
— Это не я! — возражает он, заливаясь краской. — Никого я не будил! Почему я?
— Я просто хочу знать, почему нас всех разбудили на сорок девять лет и двести с чем-то там дней раньше срока! И где мои родители?
Мальчик опускает глаза. Что-то в его взгляде заставляет ледяной ком у меня в животе ходить ходуном.
— Не всех разбудили так рано, — говорит он. Глаза его умоляют меня понять, что он имеет в виду, и перестать задавать вопросы.
— Где мои родители? — повторяю я.
— Они… внизу.
— Я хочу их увидеть. Поговорить с ними.
— Их…
— Что с моими родителями?
— Их еще не реанимировали. Они заморожены. Все, кроме тебя, еще заморожены.
— Когда они проснутся? Когда можно будет их увидеть?
Мальчик пытается незаметно прокрасться к двери.
— Может, лучше позвать Старейшину, чтобы он объяснил?
— Какого еще старейшину? Что объяснил? — я срываюсь на крик, но мне плевать. Одеяло соскользнуло с ног. Мысли скачут, постепенно складываясь в картинку, разбиваясь о слова, которые он сейчас скажет, которых я жду с ужасом, которые ему придется произнести, иначе я не поверю.
— Эээ… Ну, в общем… Их не разбудят, пока мы не долетим.
— Через пятьдесят лет, — глухо говорю я.
Мальчик кивает.
— Через сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней.
Несколько столетий я лежала, вмороженная в кусок льда. И все же никогда не чувствовала себя так одиноко, как теперь, в эту секунду, понимая, что я в сознании, я проснулась, я жива. А они — нет.
16
Она начинает плакать. Слезы ее не тихие и печальные, это слезы ярости, словно она ненавидит весь мир или, по крайней мере, весь корабль, который стал теперь ее миром. Так что я поступаю, как поступил бы любой здравомыслящий человек, столкнувшись с женскими слезами.
Сматываюсь оттуда со скоростью света.
В левом ухе раздается знакомое «бип, бип-бип».
— Входящий вызов: Старейшина, — сообщает вай-ком мягким женским голосом.
— Отклонить.
Старейшина ушел из Больницы, как только Док занялся восстановительной терапией. Он не помогал ставить капельницы, не смотрел, как через них в Эми влилось три пакета питательного раствора. Не укладывал ее на больничную койку, которую приготовил Док. Его не было здесь, когда она пришла в себя, он не сидел возле нее целых семь часов подряд, просто чтобы она не просыпалась в одиночестве.
И мне сейчас параллельно, что он там хочет сказать.
