Карина Демина - Черный Принц (СИ)
…растоптанная тропа на снежном поле. Порывистый ветер, не в лицо - в спину, точно и он поторапливает. Кейрен послушен, спешит. Проваливается порой, но уже не чувствует боли.
Только страх - не успеть.
На краю поля, просевший задними колесами в канаву, застыл экипаж. И лошади, чуя запах хищников, а может и голос жилы, беснуются. Они хрипят, налегают на постромки, однако ловушка надежна…
- Вам лошадь нужна? - Кэри берет гнедую под уздцы, и та успокаивается. Почти.
Уши прижаты. В лиловых глазах - ужас.
Нужна.
На лошади быстрее.
- Держите, я сейчас… - когти рвут сбрую, и лошадь, почуяв близость свободы, приплясывает. Кейрен едва-едва успевает взлететь ей на спину.
Идет галопом, почти не слушаясь поводьев, но хотя бы направление нужное взяла.
К городу.
К серым улицам, куда солнце сегодня не заглядывает. Вон оно, крутобокое, прячется в тумане. А под копытами грохочет мостовая. Мимо проносятся дома, невысокие, грязные. И другие, с широкими окнами-витринами, из которых за Кейреном следят глаза деревянных манекенов…
…лошадь вдруг всхрапывает, встает на дыбы, пытаясь стряхнуть наездника.
- Пошла! - Кейрен рычит.
И рык этот, отражаясь от стекол домов, пугает животное.
Не галоп. Широкий шаг, осторожный, и клочья пены падают с шеи лошади. Она почти безумна, и Кейрен, приглядевшись к дороге, понимает, почему.
Крысы, серое живое покрывало. Они рассыпаются, позволяя лошади пройти, слишком заняты, чтобы тратить время на нее, на Кейрена, и все равно жутко.
Мерзко.
- Н-но! - Кейрен прижимается к мокрой конской шее.
…до Шеффолк-холла он успеет добраться, а там…
Жила предвечная, жила материнская, силой переполненная до краев, лавой огненной… она трется о шершавую шкуру гранита, сплавляя камень, пробираясь все выше и выше. Она поет, и Кейрен слышит голос. Пусть он слаб, но сегодня, скоро, жила обещает все изменить.
…огонь к огню…
…кровь к крови…
И на шальной, хрипящей лошади в туман, по крысиной дороге…
Он успевает добраться до Шеффолк-холла и, лошадь отпустив - она пятится, не сводя с Кейрена кровью налитых глаза - перелетает через острые шипы ограды.
А где-то далеко, громко, гудит колокол.
…и жила замирает.
Скоро.
Время на ладони, на снегу, который здесь глубок. Траур окон. Острый запах елей. Псы ныне спрятались, и никто не пытается заступить Кейрену дорогу…
…тело, зарастившее раны - ложь, но до чего своевременная - пластается по снежным сугробам. И зверь, ведомый остатками памяти, кружит у стен Шеффолк-холла. Он останавливается у раскрытых дверей, в тени старого дуба, вдыхая разноцветные острые запахи.
А Шеффолк-холл встречает гостей в черном.
Зверь еще помнит, что значит этот цвет и букеты в руках мужчин, вуали на лицах женщин. Они степенны.
И спокойны.
Не слышат голос жилы?
Или думают, что дубовые, окованные железом двери Шеффолк-холла, спасут?
Эхо далекого взрыва заставило зверя отпрянуть. И поток чистой первозданной силы закружил, стирая последние крохи человеческой памяти.
Зеркала, затянутые черной тканью. И траурные гирлянды из белых роз.
Запах дурманит.
Сладкий, мертвенный. Лилии в руках. Таннис велено лилии держать, она и держит, глядя исключительно перед собой.
Черное платье. Черная шляпка, которую горничная закрепляла на волосах длинными булавками…
…булавку получилось украсть. В рукаве она не видна, но Таннис время от времени изгибала запястье, тянулась пальцами, нащупывая металлическую иглу. Острая. И в кожу впилась, но эта боль - терпима. Даже хорошо, что она есть, позволяет держаться в сознании.
И улыбку убирает.
Нехорошо улыбаться на чужих похоронах. Правда, улыбка не видна за густой вуалью, которая крепится на шее крохотным бантом. Служанка возилась с ним долго, вздыхая, бросая на Таннис осторожные взгляды, словно пытаясь понять, что же она сама, не то гостья, не то пленница, думает.
Ничего.
Думать опасно, ведь Освальд хорошо умеет читать ее мысли. Он появился утром и, окинув Таннис взглядом, сказал:
- Черный тебе не идет. Но это временно, дорогая. Никто не будет заставлять тебя носить траур. Прими это как дань традиции.
Руку протянул.
Белая рука в черной перчатке. Тонкий шелк и широкие швы шелковой же нитью. Грубо. И Таннис трогает руку, перчатку, жесткий манжет, который выглядывает из-под рукава на дозволенные полтора пальца. Запонки с ониксом, траурные.
…он сказал, что сегодня мир изменится.
Позер.
Ему и прежде по вкусу были широкие жесты, а теперь… данью памяти сумасшедшей старухи мир взорвать? Но стоит ли просить остановиться?
Поздно. И пальцы сжимаются, причиняя боль.
- Ты ведь понимаешь, Таннис, что нужно вести себя хорошо?
Глаза водянистые, и слезы бегут по щекам. А он не замечает. Впрочем, слезы - вписываются в отведенную им себе же роль.
Лжец.
- Таннис, - мягкий, но требовательный тон.
- Да, - это слово дается ей с трудом. - Я все понимаю.
- Хорошая девочка.
Прикосновение сквозь сетку вуали, к счастью, довольно мелкую. Оно не вызывает эмоций иных, кроме отвращения. К счастью, за вуалью легко прятаться, и Таннис почти благодарна ему за эту маску. И за лилии. И за высокое кресло, обитое винным бархатом. Оно напоминает трон, как и второе, поставленное напротив первого. Его занимает Мэри Августа, которая смотрит на Таннис, не скрывая ненависти.
Со стороны, должно быть, забавно.
Две женщины отражением друг друга… и Таннис не способна сдержать улыбку. Представление, всего-навсего, а та, другая, относится серьезно. Таннис кожей ощущает исходящую от нее ненависть.
Душная.
Ей, другой, к лицу чернота траурного наряда, и жесткие складки юбки почти идеальны. Тяжелая герцогская цепь возлежит на впалой груди, приковывая взгляды. Мэри-Августа время от времени касается этой цепи, самой себе напоминая, кто хозяйка в доме.
И вправду, кто?
Смятение видится на лицах гостей или как правильно называть тех, кто пришел, желая воочию убедиться, что старая Ульне, безумная герцогиня Шеффолк, и вправду мертва?
Мертва.
Вот гроб, стоит на постаменте, забранном черным крепом, украшенном венками из белых роз. Ей бы понравилось. Она бы оценила и изысканную простоту лакированного гроба, и погребальный свой саван, столь разительно напоминающий свадебный наряд. Цветы, правда, живые, но в полумраке белые их лепестки кажутся вылепленными из воска, как и само лицо Ульне. Она строга и даже в гробу - надменна. Поджатые губы, сухой подбородок и шея, прикрытая кружевным платком. Пыльца пудры и темные ресницы, которые, кажется, вот-вот дрогнут.
