Два дня до солнца (СИ) - Комарова Марина

— Как будто мы невидимки, — бормочу я, ныряя за Чехом в темноту коридорчика, чтобы спустя секунду оказаться в наполненном полумраком зале.

Он только машет рукой, мол, не говори чушь.

На мгновение замираю, поражаясь, что тут тихо и никого нет. Словно специально для нас готовили встречу. Правда, встреча, чего скрывать — странная. Тишина действует как-то угнетающе.

— А что дальше? — интересуюсь я, покосившись на Чеха.

Он хмыкает, прочищает горло и неожиданно громко, проникновенно возвещает:

— Давид Натанович, вы бы уже появились, право слово. А то перед гостем неудобно. Или вы хотите, чтобы мы немножко постояли и побоялись?

Со стороны сцены слышится какой-то шорох, напрочь отбивающий желание поумничать насчёт того, что гость я тут не совсем по своей воле. Чех довольно улыбается, поправляет очки и садится в крайнее кресло. Пурпурное такое, велюровое; если склониться, то можно почувствовать запах ткани, пыли и бутафории.

Огромный бордовый занавес, расшитый золотым и белым, медленно начинает подниматься. Маски в верхней части тонко и хищно улыбаются.

Сердце пропускает удар. Я готов поклясться, что в какой-то момент они становятся… как живые. Можно рассмотреть каждую черточку гладких плоских лиц. Я делаю глубокий вдох и считаю про себя до десяти. Ни к чему такая глупая эмоциональность, особенно после того, как проскочил немалую часть страны с Ябо за спиной.

Занавес поднимается где-то на высоту моего роста, открывая человеческую фигуру. Её оплетает тёмная дымка, практически сливаясь с полумраком в зале, и не дает разглядеть что и как.

Немая сцена. Потом — смешок, от которого по спине пробегают мурашки. Шарканье подошв об пол, гулким эхом подхваченное и отражённое от покрытых изумительной лепниной стен. Я делаю вдох ― и вдруг чьи-то стальные пальцы сдавливают горло. Хриплю, шарахаюсь в сторону, но меня тут же отпускают, словно убедившись, что я состою из плоти и крови.

— Полегче, — мягко предупреждает Чех.

У меня-то характер спокойный, но, если поспособствовать, в лоб дать могу. Ощутимо. Только, кажется, стоящего напротив человека это ни капли не волнует. Хотя… человек ли это?

Наконец получается его разглядеть. Спокойно, Дима, спокойно.

Театральник излучает недовольство. Приятного мало, но не смотреть невозможно. Чёрно-белый кадр из старого кино. Тёмные глаза презрительно прищурены. Серебристая цепочка от стёклышка монокля поблёскивает, словно на солнце. На лице — грим экстравагантного конферансье. Пахнет от него пурпурным велюром кресел, краской, пылью и деревом. Театром. Именно Одесским Оперным, вовек не перепутаешь с другим.

Театральник поправляет белый накрахмаленный воротничок, галстук-бабочка чуть шевелится.

— Значит, именно так?

Непонятно кому вопрос. И о чём. Голос оказывается под стать внешности ― скрипучий, похожий на звук ключа, проворачиваемого в замке.

Я киваю, решив не показывать растерянности:

— Именно.

Театральник хмыкает, делает пальцами неуловимое движение. Тут же яркой бронзой вспыхивает резная пластинка. Спустя миг она поддерживает сигарету. Первый раз вижу такой необычный, хм, держатель.

Он затягивается. На правой щеке появляется ямка, между носом и верхней губой залегает полукруглая складка. Приподнимает небрежно зачернённую бровь. Ощущение, что гример его красил не кисточкой, а пальцем.

Гротеск. Чудовище. Насмешник. И зачем Чех притащил меня к этому существу?

_____________

Визуал Театральника

Между светом и тьмой

Наше время

Небо настолько синее, что хочется лететь.

Расправить крылья и взмыть вверх. Покружить над коричневыми, оранжевыми и серыми крышами домов, посмотреть на солнце и криком речной чайки резко кинуться к синим водам.

Железный одной рукой прижимает к себе бумажный пакет с горячей сдобой: пирожок с капустой, слойка с курицей и ананасом и, конечно же, булочка с маком. Мака столько, что можно есть ложкой. Железному нравится пекарня возле остановки, где всегда все горячее и свежее. Его уже знают в лицо, улыбаются тепло и приветливо, спрашивают о самочувствии и погоде. Предлагают вкусняшки Пифии. Пифия ― черный кругленький мопс, что любит гулять, гулять и… да, гулять.

Поэтому сейчас во второй руке Железного периодически натягивается поводок, а потом слышится заливистый лай ― Пифия гоняет голубей.

Вот никогда спокойно не пройдет, безобразница.

Сегодня у Железного была всего одна пара, в этом году пригласили в кораблестроительный университет читать политологию. Ему нравится: и предмет, и общение с ребятами. Да и время остается. Можно, спокойно взяв портфель с бумагами, пройтись домой, оставить все и… на прогулку. Пифия аж подпрыгивает в коридоре, когда он возвращается.

Погода нонче стоит просто дивная.

Небо бездонное. Зелень настолько яркая, что невозможно отвести взгляд. Воздух прозрачный, вкусный ― бери руками и ешь ― будет полезнее всех на свете витаминов.

― Гав! Гав!

― Пифия, ― вздыхает Железный и останавливается перед широкими полосами зебры в ожидании, когда притормозят машины, чтобы перейти дорогу. Как раз в скверик с маленькими софорами, которые придают особый колорит. Железному нравится сидеть на скамеечке возле них, пить сладкий-сладкий раф, смотреть поверх очков на проходящих мимо взрослых и детей. И… слушать. Слушать всех, кто приехал в город и кто уезжает. Пытаться выстроить дорожку их будущего, осторожно ступить, посмотреть и… исчезнуть.

На него снизу смотрят очаровательные глазки-бусинки, и сердце тут же тает. Вот как её ругать? Уж лучше дать кусочек булочки. Потом, правда…

Часы на здании вокзала показываются час дня. Самое время.

Машин много. Людей много. Птицы и те разлетались так, что ух.

― Пифия, ко мне, ― тихо говорит он, и собака молниеносно слушается.

Потому что в паре метров остановилась зелено-жёлтая маршрутка, откуда сейчас выходит толпа людей с чемоданами. Лучше уж обойти, зато потом можно вместе со все пройти ещё один перекресток, где всегда очень оживленное движение.

― Мы успеваем? ― зычно спрашивает высокий мужчина в кожаной куртке свою худенькую спутницу в розовом плаще.

Она смотрит на точеное запястье, где блестят золотые часики, и кивает. Железный незаметно вздыхает. Все сейчас с телефонами или с этими… браслетами, которые рассказывают, как спать и как ходить. А вот такие вот часики со стрелками ― это уже, считай, какая прихоть, толком и не встретишь.

Поезда уже заняли свои колеи.

Вон стоят синие красавцы с жёлтыми полосами на боках. Важные такие, горделивые. Взирают сверху вниз на разноцветную толпу тех, кому надо ехать. Ещё немного, и спустятся проводники в кипенно-белых рубашках и темно-синих юбках или брюках. Поправят фуражки с лаковыми козырьками и объявят посадку.

Зашумит человеческое море, заволнуется, потянется к вагонам, чтобы показать документы и зайти внутрь.

Железный резко делает шаг влево, и кто-то внезапно его толкает.

― Ой, извините, пожалуйста! ― слышится за спиной.

И тут же подхватывают под локоть, не давая выронить пакет со сдобой.

Пифия начинает звонко лаять.

А он высокий, Железный не думал, что настолько. И выглядит моложе своих двадцати семи. Глаза карие, теплые такие, с осколками зеленого стекла и янтаря, на которых играет солнце. Черные волосы падают на лицо ― всё из-за ветра, который тут, на перроне, всегда сильнее, чем в нескольких метрах отсюда.

Удивительно белая кожа, северяне в роду, что ли? Или просто не берет херсонское солнце? Есть такие тут люди, которые могут разгуливать под его лучами, но оставаться не тронутыми загаром. Прямой нос с лёгкой такой горбинкой. На верхней губе царапина. Откуда?

Кожаная куртка накинута на красную футболку. Джинсы. Кроссовки. Рюкзак через плечо. Вроде не большой, но Железный знает: минимум на пять дней всего там есть. На левой лямке рюкзака ― задорная красно-синяя нашивка в виде шута в колпаке.