Татьяна Корсакова - Не буди ведьму
– Откуда вы знаете это, баба Глаша? – За окном бушевала гроза, на столе медленно оплывала свеча – самое время для страшных сказок.
– Дружили мы. – Баба Глаша вздохнула. – Нравилась я ему. Да и он мне, что греха таить. Может, и сладилось бы у нас с ним что-то, если бы не его мать.
– Она вас не любила?
– Она его любила. – Баба Глаша невесело усмехнулась. – Понимаешь ты это, Аринка? И судьбу ему прочила не комсомольскую, а ведьмаковскую. И добилась своего, проклятущая.
– Он же не хотел, вы сами говорили.
– Не хотел. Да и не верил во все это. Неверие его и погубило. Я помню, был июль сорок первого. Война… немцы… Самолеты над Дымным Логом, и все больше фашистские. А город в дыму из-за пожаров. Руку протяни – не увидишь пальцев. И запах гари такой, что дышать нечем. Апокалипсис. Так бы сейчас сказали, а тогда и слов-то таких не знали, жили как живется: старики осторожно, вприглядку, а молодые – те на фронт рвались. И он тоже.
– Сказочник?
– Он на фронт хотел, да как мать умирающую бросить! Это людям она ведьма, а ему-то… – Баба Глаша помолчала. – Вот она его на жалость и поймала. Забери, говорит, все, что у меня есть, отпусти меня с миром, а потом на фронт иди. Война будет долгая и страшная, много людей умрет, а ты выживешь. Вот так она ему говорила.
– И он забрал? – Арина уже знала ответ, но все равно спросила.
– Забрал. – Баба Глаша кивнула.
– А… как?
– А мне почем знать? Это ж дело такое… темное. В тот же день она умерла. Освободилась, значит. А он забрал… – Баба Глаша плеснула в рюмки самогон и велела: – Пей!
Арина выпила, запила остывшим чаем. В окно снова ударилась какая-то птаха, совсем мелкая, наверное воробей. Следом еще одна. Молнии били где-то далеко, за городом, но ветер и дождь не унимались.
– Я тот день как сейчас помню, – заговорила баба Глаша. – С утра в небе гудели бомбардировщики, но из-за дыма их никто не видел. Говорили, Москву полетели бомбить, но все равно страшно, прятались все, кто куда мог. Я вот тоже бежала к погребу. Бегу, значит, перед собой из-за дыма ничего не вижу, глаза слезятся. Налетела на что-то, упала. Гляжу, а это он! Лежит, ну точно мертвый. Мне с перепугу показалось, что у него даже сердце не билось. Мертвец, форменный мертвец… В погреб его спустить у меня силы не достало, в дом тащить побоялась. Я хоть и комсомолка была, но к разговорам, что про ведьму ходили, прислушивалась. Сбегала за Лидкой, мы вдвоем с ней отнесли его в сарай, на сеновал, а потом только позвали мамку. Она как его увидела, так сразу заголосила, полотенцем нас с Лидкой отходила.
– За что? – не поняла Арина.
– А за то, что мы его к себе пустили. А как же по-другому! Он же товарищ наш был! Как же его оставить на улице, словно пса бездомного!
При этих словах Арина вспомнила Блэка. Как он там? Помогла мазь?..
– Мамка моя была отходчивая и жалостливая. Остался он у нас. Не помню, сколько дней точно в беспамятстве провел, вот просто лежал камнем: не ел, не пил, даже под себя не ходил – как мертвый. Ведьму тем временем похоронили. Она ж тоже человек… – Баба Глаша поправила на плечах пуховую шаль. – Народ тогда добрее был, вот что я тебе скажу, Аринка. Жили тяжелее, чем сейчас, но жалость не растеряли. А он все лежал, уже думали, не встанет.
– Почему он слег? – спросила Арина.
Образ немощного старика все никак не вязался с образом молодого комсомольца.
– Потому что мужчина. Я ж говорю, они свою силу передают по крови, от матери к дочке, а он мужчина. Понимаешь? Тяжело, видно, ему было все это принять, сам едва не помер вслед за матерью своей.
– Но ведь не помер.
– Нет. Взял и очнулся, как ото сна. Я с ним тогда была, сидела рядом. Обрадовалась, на шею чуть не бросилась. А он поглядел на меня так странно, словно и не на меня вовсе, и говорит: «Иди, дальше я сам». А я ему: «Да куда ж ты сам, ты ж без памяти почти неделю пролежал, тебе покушать нужно!» Хотела уже бежать в хату, мамку звать, а он только рукой так небрежно взмахнул. «И ты, Глаша, – говорит, – тоже иди, мне одному побыть надо». Понимаешь, Аринка? Видел он кого-то кроме меня в том сарае. Ее, мать свою мертвую, видел, с ней разговаривал.
Арина слушала бабу Глашу и вспоминала, как этим утром в пустой комнате Сказочник разговаривал сам с собой. Или не сам с собой?.. По спине пробежала холодная дрожь, словно бьющий в окна ветер все-таки прорвался в дом. Глупости все это, сказки! А верить в них хочется из-за грозы. Атмосфера уж больно подходящая.
– Я убежала. – Голос бабы Глаши вернул ее к действительности. – Как последняя трусиха. Хоть была не робкого десятка уже тогда. Но тут такой страх меня взял, аж волосы на голове зашевелились! Убежала и до обеда проходила сама не своя, а когда решилась вернуться, его и след простыл. Ушел, не попрощавшись. От меня, из города, на фронт. – В голосе бабы Глаши слышалась горечь и еще что-то… неуловимое. Обида? Или, может, тоска? – На подоконнике своем я вечером ветку жасмина нашла. Это он так поблагодарил. Или попрощался. Кто ж его разберет!
– Он воевал? – спросила Арина.
– Воевал. Дошел, говорят, до самого Берлина. Вернулся в сорок шестом: вся грудь в орденах, без единого ранения. Вернулся и сразу ко мне пришел. – Баба Глаша вздохнула, потерла сухие глаза. – А я, Аринка, к тому времени уже была мужняя жена. Замуж выскочила в сорок пятом за Леньку своего, он с фронта контуженый в сорок четвертом вернулся. Жених по тем временам казался завидный, не было тогда мужиков-то – одни ребятишки да старики. Стал Ленька ко мне захаживать: то дров наколет, то гостинец какой мамке принесет. Тогда, знаешь, и краюха хлеба являлась царским подарком. Не любила я его, что говорить. Не лежала душа. Но когда Ленька посватался ко мне, не отказала.
– Почему? – Арина не понимала: как же можно без любви?! Пусть и среди послевоенной разрухи, пусть и за завидного жениха.
– Почему? – переспросила баба Глаша. – Да потому, что дурой была. А он… за все годы ни единой весточки не прислал.
Арина не стала спрашивать, кто – «он», по выцветшим бабы-Глашиным глазам все и так было понятно.
– Он ведь к вам вернулся, – сказала она тихо.
– Вернулся. – Баба Глаша кивнула. – А я мужняя жена с вот таким пузом. – Она развела руки, показывая, какой у нее был живот.
В сердце кольнуло, словно иглой. Стало жалко всех: и девчонку, мужнюю жену с пузом, и завидного жениха Леньку, и того, кто вернулся слишком поздно.
– Помню я только ветку жасмина в его руке. Ни лица, ни глаз не запомнила, только жасмин. Он его аккуратно на лавочку положил и знаешь что сказал? Сказал – сам виноват. И ушел… Вот точно его и не было. А я бы следом побежала, мужняя жена с вот таким пузом. – Баба Глаза снова развела руки. – И догнала бы. Так мне хотелось ему в глаза посмотреть, понять, отчего он так со мной… С нами отчего он так жестоко поступил. – Баба Глаша говорила, и голос ее становился все тише, терял командирские нотки.
