Елена Яворская - Госпожа
Эрмант откровенно наслаждался обществом невесты. Похоже, он ничуть не сомневался, что совместное будущее окажется безоблачным, как детские грезы. И даже срочный вызов ко двору не испортил его предсвадебного настроения. В присутствии Эрманта Вирита тоже обретала что-то похожее на уверенность, но ей было страшно: вдруг его отъезд всколыхнет едва умиротворившиеся сомнения?
— Вам не о чем беспокоиться, дорогая Вирита, — увещевал Эрмант, не вполне понимая, почему она так встревожена. — Не пройдет и недели, как я снова буду у ваших ног. И больше мы не расстанемся.
Вирита и помыслить не могла, что ее тревога — это еще и предчувствие.
В тот же день, когда Эрмант отбыл в столицу, в усадьбе объявился господин Атерион. Неожиданный визит будущего родственника окончательно выбил Вириту из колеи. Философские беседы с дядюшкой (господин Атерион настаивал, чтобы Вирита называла его именно так) девушку ничуть не прельщали… уж лучше до самого вечера сидеть в гроте и слушать сказки Эрна! Но столь дерзко пренебрегать приличиями Вирита не осмеливалась… разве что ее утренние прогулки стали заметно продолжительнее. К великому неудовольствию отца.
— Было время, когда господин Атерион де Клайнор считался лучшим из лучших философов. Философия — занятие, воистину достойное Высшего. Ты ведь и сама так считаешь, верно, дочь? А все дамы при дворе, от самых юных до самых пожилых, зачитывались его романами…
— Меня перестали интересовать романы, отец.
— Признаться, я и сам небольшой поклонник изящных искусств. И при этом ценю в Атерионе собеседника… Да, кстати, я предложил ему погостить у нас еще неделю. Будь любезна, покажи ему имение. Он так восторгался нашим садом… думаю, что и охотничьи угодья его не разочаруют.
Вирита обреченно вздохнула и, выйдя на балкон, приказала Эрну:
— Седлай коней. Сегодня — еще и Бабочку. Для нашего гостя.
Пустив своего коня бок о бок с конем Вириты, признанный философ и автор дамских романов принялся взахлеб рассуждать о страстях человеческих. Он говорил о том, как зарождается страсть, как она зреет, как ищет выход в поступках и как, в свою очередь, порождает новую страсть. Быстро увлекся — и даже не заметил, что увлечь Вириту так и не сумел. Говорил о сути страсти, а Вирита улавливала иную суть: дядюшке Атериону не собеседник нужен, а слушатель.
Вирита украдкой оглянулась на Эрна — он подъехал ближе, чем обычно позволял себе. Она не сомневалась: он слышит. И почти не сомневалась: на его лице промелькнула улыбка, странная улыбка — снисходительно-ироничная, адресованная философу. А другая была для госпожи. Заговорщическая.
Вирита знала: она и на этот раз простит рабу дерзость.
Нелепая мысль: Эрн достоин того, чтобы ему прощена была любая дерзость…
* * *— Ох, поскорей бы уже свадьба! Госпожа уедет… и мы уедем тоже. Вместе, Эрн! Представляешь, вместе! — Идма сияла. — Наша кухарка раньше в Восточном жила, говорит, там надсмотрщики добрей… ну, господа-то редко бывают, вот и поспокойнее там… Эрн, ты меня слушаешь? Почему ты все время молчишь?
— Слушаю. Мне нравится слушать тебя, Идма…
— Нет, ты, наверное, думаешь, что я ужасно глупая, да, Эрн? Это ты у нас…
— Что я? — Эрн невесело усмехнулся.
— Ты очень умный, Эрн. Я давно знаю… — Идма понизила голос, — что ты книжки читаешь… прямо как наша госпожа… Эрн, а это правда, что если прочесть много-много книг, то можно…
— Что, Идма?
— Можно стать таким же, как свободные господа? — еле слышно закончила Идма.
— Правда, — твердо ответил Эрн.
— Наверное, поэтому нам не дозволяют учиться читать… да, Эрн? Ты такой смелый… ты… Эрн, почему ты смотришь на меня… так…
— Ты необыкновенная, Идма. Ты ничуть не хуже нашей госпожи, а может, и лучше.
Идма охнула, спрятала вмиг раскрасневшееся лицо в ладошках. Ей было страшно слушать Эрна — и радостно, так радостно!
— Эрн… О, Эрн!..
Эрн обнял ее за плечи — как тогда, у реки.
— Идма…
— Идма, где ты бродишь, бестолковая? — завопили из распахнутого окна. — Старшая кухарка зовет!
— Бегу! — девушка проворно вскочила на ноги. — Эрн… Я сегодня, наверное…
— Ступай, Идма. Сейчас нам нельзя вызывать неудовольствие. Чье бы то ни было — нельзя.
Эрн прилег, закрыл глаза. Он всегда любил лежать и слушать, как рядом вздыхают и переступают с ноги на ногу лошади. Под эти звуки он обычно и размышлял, и засыпал.
Но что это? Где-то рядом поют… Странные голоса. Обычно так поют надсмотрщики, вдоволь напробовавшись молодого вина. Только вот… Один из голосов очень уж напоминает голос господина. Быть не может, ведь господин неизменно строг к себе и никогда не сделает ничего вопреки чести Высшего. Невозможно вообразить, что он напьется и примется орать дурным голосом фривольную уличную песенку!
Эрн рассмеялся: права госпожа, он стал дерзким. Дерзким в словах, а уж сколь дерзким в мыслях, госпожа и не подозревает.
И вдруг понял: надо повидать Учителя. Сегодня же. Ведь кто знает…
11
— Должно быть, мы теперь долго не увидимся, Учитель. На днях меня отправляют в Восточное имение.
— За какую такую провинность? Должно быть ты, гадкий мальчишка, недостаточно низко кланялся и недостаточно покорно твердил «да, госпожа», «нет, госпожа», «как прикажете, госпожа»?
— Не смейтесь надо мной! Хотя бы сегодня — не надо.
— Думаешь, пожалею? — жестко спросил Учитель. — Не думай. Я не умею жалеть. За помощью — приходи. А за жалостью — это уж извини.
— Помощь? — вскинулся Эрн. — Вижу я, как вы мне помогаете. Насмешки, высокомерие — вот и все…
— А ты не допускаешь, что это ты раньше ставил себя так низко, что и помыслить не смел, что я с тобой высокомерен? Ты и слов-то таких, насколько я помню, не знал. Зато теперь — умник, ну умник! Ученый раб, который, стоя на коленях, рассуждает о бесчеловечности рабства. Знаешь, я нахожу это забавным. А ты-то сам? Неужели нет? Мой бедный мальчик, у тебя совсем нет чувства юмора!
Эрн молча слушал, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза.
— Я вижу, ты совсем загрустил. Ну, довольно. Раз уж ты уезжаешь, надо с пользой распорядиться тем временем, которое у нас осталось. Я не хочу, чтобы в Восточном имении ты остался без пищи для размышлений. Итак, твой излюбленный вопрос — ты ведь не раз возвращался к нему, Эрн, ответа так и не нашел, вот и сейчас думаешь: если раб способен самосовершенствоваться, если при надлежащих условиях он может стать неотличимым от господина, то почему же один — раб, а другой — господин, — Учитель долго молчал, словно дожидаясь, покуда огонь в камине разгорится в полную силу. — Не знаю, насколько ты отдаешь себе в этом отчет, но ты задал самый опасный вопрос. Ответ на него равнозначен ниспровержению устоев. Поэтому и рабам, и господам с детства внушается безопасная ложь, тебе она очень хорошо известна: рабы якобы не в полной мере люди, их разум слаб, их способности ничтожны, они мало чем отличаются от прочего домашнего скота, разве только некоторым внешним сходством с господами. Только некоторым, ведь считается, что и физиологически рабы устроены примитивнее господ. Я не вполне постиг эту теорию, очень уж громко протестовал мой здравый смысл… но, насколько я понимаю, ее суть такова: мозг раба слишком мал для познавательной деятельности, тело несовершенно и не воспринимает утонченных удовольствий…
