Карина Демина - Черный Принц (СИ)
- Успокойся, - Освальд останавливается у двери. - Пожалуйста. Я на дух не переношу женских слез.
А дверь запер на замок.
С-скотина.
Друг? Враг? Запуталась она? Едва не поверила… дом на берегу… и свобода, надо лишь подождать…
Таннис подняла со стола вазу, древнюю, как и все в Шеффолк-холле, и с наслаждением швырнула ее в камин. Стало немного легче.
Проклятье!
Выбраться надо… замок и дверь?
Ничего, справится Таннис с замком… что там у нее имеется? Она вытерла ладонями горящее лицо, глубоко вдохнула, - все-таки столько плакать весьма и весьма утомительно - и подошла к туалетному столику. Пудра, крем… это в сторону. Воск для волос - туда же. Румяна в бумажной коробке. Кисти… слишком мягкие. А вот шпильки для волос - дело принципиально иное.
Тонкие. Прочные.
То, что нужно для несговорчивого замка.
Третий день кряду Ульне боролась с предательской слабостью. Кружилась голова, и как-то так, что даже во сне Ульне ощущала это головокружение. Она открывала глаза, цеплялась сухими пальцами за простыни, но те выскальзывали. Молчаливо вращался, все ускоряясь, пыльный балдахин, роняя на лицо Ульне лепестки. Они превращались в воду, вот только напиться этой водой Ульне не могла.
Пыталась.
Преодолевая предательскую слабость, она переворачивалась на бок, ползла к краю кровати, которая становилась велика. И смяв простынь, тянулась к кувшину.
Неподъемный.
И полупустой.
Руки дрожат, они иссохли, превратились в вороньи кривые лапы с черными когтями. И когти эти оставляли следы на стекле.
До чего же мерзкий звук… и стакан не удержать. Падает, проливается на простыни, оставляя влажное пятно. И Ульне пытается затереть его ладонями.
- Ты умрешь, - Тод выходит из шкафа. Он отпирает дверь ее ключом и вертит его на пальце.
Улыбается.
- Нет.
- Да, Ульне, все умирают, ты мне это говорила, помнишь?
- Я тебя любила, а ты предал…
- И ты отомстила, - Тод ронял ключ, который беззвучно падал на ковер оживших роз. Вот только лепестки их были из пепла. - Твое право.
Тод шел, и розы поднимались.
- Тебя нет… это сон… конечно, сон, - Ульне улыбалась своей догадливости. Только во сне воздух бывает настолько вязким, неудобным.
- Конечно, - соглашается Тод, присаживаясь на край кровати. - Сон и только. Игра воображения.
- Уходи.
- Почему? Ты не рада меня видеть? Мне бы хотелось думать, что ты по мне скучала.
- От тебя воняет.
Подземельем. И плесенью. Камнем. Железом. Ржавчиной, что расползалась по прутьям. Гнилью… этот сладковатый дух был особенно силен в первые месяцы после его смерти. Запах увязался за Ульне, поднялся по ступеням и перебрался через дверь. Он поселился в комнате, и сколько бы Ульне ни выветривала ее, не уходил.
А она оставляла окна открытыми, несмотря на зиму, холод и сквозняки.
- Помнишь, Марта сказала, что, наверное, где-то крыса сдохла? - Тод улыбался.
- Крыса. Ты и был крысой.
- Да неужели? А мне казалось, ты меня любишь…
- Любила.
От него тянуло не только вонью подземелья, но и холодом.
- Я там мерз, - пожаловался Тод. - И Анна… Анна сильнее, помнишь, я умолял тебя отпустить ее? Я бы остался…
- Ты и так остался.
- Да, навсегда, но в этом есть свой смысл.
Какой? Если спросить, он ответит. Но Ульне и без ответа знает: теперь Тод может приходить в сны, он и проклятые розы из пепла.
- Именно, дорогая моя женушка… или не женушка? Скажи, что тебя больше задело? То, что я люблю другую женщину? Или что наш брак не действителен? Хотя, что это я спрашиваю?
- Уходи.
- И оставить тебя одну? Ты же привыкла к одиночеству, верно? Или убедила себя, что привыкла… сама себя свела с ума. Зачем, Ульне?
Он протягивает руку, и Ульне отстраняется, отползает, не сводя взгляда с восковых пальцев.
- Уходи!
Ей стыдно за свой страх, ведь все происходящее нереально, но сердце вдруг останавливается, и Ульне отчетливо осознает, что стоит умереть во сне, и наяву она не очнется.
- Еще не время, - скалится Тод, и лицо его плавится. Оно на самом деле восковое… Ульне знает, он сделал его из тех свечей, которые она оставляла. - Уже скоро… совсем скоро… смерть - на самом деле избавление, моя нелюбимая.
Лицо-свеча плавится, и щеки идут крупными складками, стекая на шею. Топорщится грязный воротничок рубашки, и Тод поправляет его. Воротничок хрустит и рассыпается.
Не прах - пепел, серый пепел мертвых роз.
- Признай, что ты устала.
- Нет.
- Устала, - его улыбка - оскал, и зубы окрашены рыжим. Ульне отворачивается, но - удивительное свойство сна - вновь видит его. И зубы, гнилым частоколом выступающие из кости. - Устала врать себе. Устала бояться… ты же тряслась от одной мысли, что кто-то узнает правду. Оттого и заперла себя в этом доме. Честь предков… всего-навсего слова. В Шеффолк-холле давно не осталось чести.
- Замолчи!
Она затыкает уши, но руки становятся неподъемны. А пальцы немеют. И ее собственные ногти обретают тот синий окрас, который свидетельствует о близости смерти.
- Не хочу, - Тод заставляет ее слушать. - Ты же не захотела отпустить ее… мстила мне, но она при чем? Завидовала, да? Ты ей, а твой безумный кузен - тебе. Все кому-то да завидуют… а потом ты испугалась, что он кому-то расскажет, какое ты на самом деле чудовище. И из-за страха отдала ему нашего сына… или потому, что он был слишком похож на меня.
- Гнилая кровь.
- Твоя, Ульне. Она и вправду гнилая? - ребристый коготь Тода взрезает кожу, выпуская не кровь, но гниль. - Действительно…
Он выглядит удивленным, призрак ее прошлого.
- Мой сын жив…
- Беспородный ублюдок, которого привел твой кузен? Его это все, небось, веселило… у него было странное чувство юмора, да? И у тебя тоже. Вы похожи друг с другом… скажи, ты рада, что он умер? Правду, Ульне. Мертвецам врать нехорошо. Да и незачем, все равно никому ничего не расскажем…
- Да.
- Рада…
- И мне его не хватает…
- Да, пожалуй, - Тод убирает руку и ту, которая лежала на груди Ульне, сдавливая слабое ее сердце. - Теперь я вижу… из вас получилась бы хорошая пара.
Он смеется, и Ульне просыпается от этого смеха, а может от громкого хруста розовых стеблей, от влажного прикосновения пальцев к щеке.
- Ульне, Ульне… - этот дребезжащий голос принадлежит не Тоду. - Ульне, ты так кричала! Я услышала…
Марта.
Всего-навсего толстая старая Марта в нелепой широченной рубашке. Она отделана кружевом, и шлейф из ткани волочится по полу, выметая пыль, вычерчивая едва заметный след.
