Пять невест и одна демоница. Трилогия (СИ) - Демина Карина
Что, мягко говоря, странно. Если все из‑за этого проклятого зеркала, то… то они обязаны были знать, чем все закончилось? Тем более, что закончилось‑то хреново.
Ричард вдруг замер, уставившись куда‑то вдаль. Я тоже поглядела и… ничего. Небо. Синее, яркое. Нарядное такое.
– Проклятье, – он вскочил. – Да когда же оно…
– Что?
– Кто‑то опять нарушил границу мира! – и бросился прочь. А я за ним, правда, спина вдруг зачесалась, предупреждая, что вот‑вот распахнутся огненные крылья.
Нет уж!
Хватит!
Я тут главная, а не крылья с хвостом… и с рога упала алая капля, которая с тихим шипением расползлась по камням. Нет, нет, нет! Никакого огня! Я приличная демоница и… и одежды у меня не так, чтобы много.
И вообще, этак все интересное пропущу.
Из интересного обнаружилась принцесса, которая тихо себе лежала на дорожке в саду. Рядом с нею сидела рыжая девица, бледная донельзя.
– Это не я! – воскликнула девица, дернув принцессу за руку. – Она сидела. Мы говорили. А потом раз, глаза закатила и вот!
И вот.
Мудрослава Виросская была бледна, как и подобает приличному трупу. Неподвижна. Но жива. Откуда я знаю? Не знаю. Я вообще не знаю, откуда я и что знаю.
Будем считать, что это демонячья сила.
– И вот, – повторил Ричард, опускаясь рядом с телом.
– Я трогать того… страшно. А вдруг чего? – девица нервно дернула носом. – Что с нею?
– Обморок? – предположила я. – Может, водой побрызгать?
Рыжая закрутила головой, верно, надеясь, что где‑нибудь поблизости обнаружится кувшин или там ведерко с водою. Но рядом были только кусты. И лавка в них.
– Др‑р‑рянь! – четко произнес попугай, который обустроился на ветке странного дерева. Дерево было низким и растопырчатым, и темно‑зеленые листья плотно прижимались к ветвям, отчего казалось, что дерево покрыта чешуею. – Щучья мать!
– Еще какая… щучья мать, – согласилась я с птицей и тоже присела. Потрогала лежащую принцессу за руку, и та показалась несколько холодноватой.
Я прижала пальцы к шее.
Потом и вовсе легла на грудь, с облегчением услышав стук сердца. Правда, билось оно как‑то медленно, да и дыхание показалось очень уж поверхностным.
Но жива.
И… и какая‑то ерунда твориться! Одна оказалась некроманткой, вторую то ли прокляли, то ли сама она. И третья вон в глубоком обмороке. Добавим труп и потерявшегося Светозарного. Хотя, конечно, я очень надеюсь, что его нашли, потому как иначе получится совсем нехорошо.
– Что с ней? – тихо спросила я Ричарда, который осторожно водил над головой потенциальной невесты руками. Выглядело это так, будто он воздух щупал.
Ричард покачал головой.
Поднялся.
И с легкостью подхватил принцессу на руки. Я ощутила острый укол ревности.
Спокойно, Жора… не валяться же ей тут на самом‑то деле.
– Я догадываюсь, но нужно удостовериться. Девушка…
– Яра, – девушка присела, и как‑то даже изящно. Да и вовсе выглядела она на диво обеспокоенной. По‑настоящему. – Она ведь очнется?
– Очень на это надеюсь, но многое зависит от неё. Если я прав.
– Вот, – Яра наклонилась и подняла что‑то. – Она все равно хотела вам рассказать. И сейчас, думаю, самое время… но не здесь.
Цепочка, тоненькая такая, едва ли не с волос, и синий камень. Камень покачивается, манит взять его в руки, но Яра глядит на него с таким отвращением, что желание пропадает почти сразу.
Я протягиваю руку, и камень падает в неё.
Холодный.
Или… он вспыхивает, становясь почти невыносимо горячим. И отзываясь на эту силу, на моей ладони поднимается пламя, тоже синее, как камень. Оно окутывает его, и камень успокаивается.
Наверное, это что‑то значит, да спросить некого.
– Идем, – сказал Ричард и бодро зашагал по тропинке. Яра, подхватив юбки – под ними обнаружились голенастые и на диво волосатые ноги размера этак сорок третьего – поспешила за ним.
А я что?
И я туда же. Камушек в ладони сжала, и пошла.
– Леща! – возопил попугай вслед. – Леща ему в…
В общем, фантазией проклятая птица отличалась изрядною. Но я сделала вид, что не слышу. Да и не только я.
С другой стороны, жизнь такая, что без леща и никак.
Глава 23О снах и предвидении
«Из множества примет известных, многие не имеют под собою ни логики, ни смысла здравого. Отчего упавшая в котел ложка сулит девице дурного мужа, тогда как твердое зерно в тарелке – признак грядущего богатства? Темная мысль народная наделяет вещи самые обыкновенные магическими свойствами. И вот уже новорожденной девочке суют в пеленки нитки, дабы выросла мастерицею, а мальчику кладут в колыбель гвозди, хотя на мой взгляд сие небезопасно»
«О приметах и суевериях народных»
Теттенике уснула.
Она лежала, лежала, а потом раз и провалилась в сон. И сон этот был ярким, как никогда прежде. Хотя, конечно, ей и раньше снились сны.
Разные.
В этом были лошади.
Одна.
Та самая, ужасная черногривая тварь.
Ей снова… сколько? Мало. Она сидит у шатра, играет с золотым ожерельем матушки. Та больна и бледна. И дышит с трудом, но она вышла на солнце и теперь щурится. Теттенике льнет к ней, и матушкина легкая рука ложится на голову.
– Скоро мне станет легче, – говорит она и поднимает нить. Ожерелье сплетено из золотых цепочек, украшено камушками, и золотыми шариками. Шарики касаются друг друга и тогда ожерелье будто звенит. – И мы пойдем гулять.
Теттенике смеется. Она… она слишком мала, чтобы говорить. Она и ходит‑то с трудом. А матушка глядит печально. И теперь, во сне, от этого хочется плакать.
– Идем, – старуха выползает из шатра. Она еще не совсем стара. Даже наоборот, она совсем не стара. И пожалуй, красива. Все еще красива. У нее лицо круглое, как полная луна. И узкие глаза. У нее губы выкрашены алым соком. И лоб украшен крохотными драгоценными камнями, которые переливаются и сияют.
От нее плохо пахнет.
И сама она внушает страх. Не только Теттенике.
Матушка встает. Её поддерживают рабыни, приставленные отцом, но и они боятся Шоушан.
Теттенике тоже поднимается. Ей тяжело на ногах. И она покачивается, но упорно ступает, благо, матушкины юбки недалеко, и в них можно вцепиться. Она и цепляется.
– Я проведу обряд. И он вернет тебе здоровье. Будешь жить долго.
– Ты лжешь, – тихо говорит матушка. И ладонь её касается головы Теттенике. – Ты давно уже не способна никому вернуть здоровье.
Лицо Шоушан искажается. Смотреть на неё страшно, и Теттенике прячется в теплых складках юбок.
– Много говоришь, отродье…
Они идут.
От шатра и дальше. Еще дальше, туда, где начинается степь. В какой‑то момент Теттенике становится тяжело, и её подхватывают на руки. Не матушка, та слишком слаба, но рабыни. А Теттенике продолжает перебирать золотые бусины.
Солнце поднимается, заливая травы золотом. И дышится здесь иначе, жаром, суховеем, свободой. Этот огромный мир, который впервые раскрывается перед Теттенике, завораживает. Она даже забывает про свое ожерелье, замирает от переполняющего её восторга.
– Становись, – шипит старуха. – И выродка своего возьми…
Теттенике опускают рядом с матушкой, но ей хочется на руки. Оттуда лучше видно степь. И она хнычет, а матушка присаживается и обнимает её.
– Запомни, – тихий шепот касается уха. – Верь себе… верь, когда начнешь видеть…
Рабыни отступают, а старуха заводит песнь. И слова скрипят, как обод старой телеги. Этот скрип почти заглушает голос матушки.
– Она попытается тебя ослепить. Оглушить. Но ничего‑то у нее не выйдет. Я постараюсь, – пальцы её перебирают короткие пока волосы. – Мне надо уйти. Я не хочу, но мне надо. Только так я сумею защитить тебя. И от Шоушан, и от… того, что будет. А Шоушан не причинит тебе вреда… не сумеет. Она…
