Далия Трускиновская - Единственные
– Она просто села тебе на шею, – не дождавшись ответа, каким-то слишком взрослым голосом произнесла Маша. – И если у нас с тобой… если будет то же самое… Мама, я уеду. Я договорюсь с бабушкой Региной, и мы вместе уедем…
– Бабушка Регина будет вести себя точно так же. Ты – единственный человек, кому она может сесть на шею. Но я…
– Значит, буду жить одна!
– Машуня… – Ксюша собралась с духом. – Машунька, ты только не пугайся… У тебя будет сестра. Или брат.
– Сестра или брат? У меня? Ты что, мам?
– Да. Мы с Олегом… ну, у меня есть Олег, уже давно… ну, в общем, ты поняла… И он зовет меня замуж…
– Мамка!.. Мамка, иди! Это же классно! – вдруг Машуня опомнилась. – А бабуля знает?
– Я ей сказала. И… ну, в общем… Маш, ты иди домой, посмотри, как там она…
– А что – она?
– Я не знаю… Я ей сказала и ушла…
– Мам… – тут и Машуня, похоже, испугалась. – Ну, мам… ничего… полежит и успокоится… Мам, ты не бойся! Ничего с ней не сделается! Она это переживет!
Но голос девочки стал какой-то фальшивый.
– Да я понимаю, что не сделается, а все равно…
Теперь и Ксюшин голос зазвучал фальшиво.
– Ты же ее знаешь, она всегда так: помираю, помираю…
– Ну, да, знаю, не первый год…
Вдруг Маша прижалась к матери, обхватила ее за талию, изо всех силенок прижала к себе.
– Мам, а твой Олег придет к нам жить? Или ты к нему пойдешь? Мам, не оставляй меня с ней!
– Ты ее настолько не любишь?
– Мам, да. Она сама никого не любит. Мам, если бы она нас любила – ты бы ее не боялась…
Они стояли посреди улицы в обнимку. Пашка смотрел издали и не понимал – ждать ему Машуню или же уйти. Он видел – случилось что-то неожиданное, даже, наверно, опасное. Наконец он понял, что не может бросить подружку, и тихонько стал приближаться.
Он хотел, чтобы Машуня его увидела и поняла, что он рядом, что – не бросит.
А Лидия Константиновна лежала на тахте. Как доплелась, держась за сердце, – и сама не поняла. Там колотилось, постукивая, что-то тяжелое, и сперва страшно мешало дышать, а как легла – вроде бы полегчало.
Рядом присела Анна Ильинична. У окошка стоял Яр. Он не изменился – был все тем же тридцатилетним красавцем, и Лидию Константиновну это не удивляло. К тому же, ей нужно было пожаловаться Яру на неблагодарную Ксюшу и упрекнуть его – рассказывая, как хорошо посвятить свою жизнь единственному живому существу, он ни словом не намекнул на возможную неблагодарность.
– Ничего, Лидка, ничего, – говорила Анна Ильинична. – Это все очень просто. Ты отдай Однолюбу то, что ему нужно, и тебя отпустят. Я вот все никак не отдам – а он меня дразнит. Еще немного, говорит, еще чуть-чуть, и заберу. Выиграю у тебя – и заберу. И отпустят. Отдай, чего уж там…
– Это – что, мама? – спросила Лидия Константиновна.
– То, что было дадено. Однолюб – он хитрый. Не вздумай с ним спорить, протянет руку – и отдай, пока жива. А то так с тобой и останется. Вот я, дура старая, что-то вдруг поскупилась. Мое же – чего мое за просто так отдавать? А теперь и не знаю, как ему спихнуть, все вот пытаюсь проиграть, который уж год не могу проиграть. Лидка, он хитрый, не связывайся, отдай сразу!
– Что – отдать? – уже беззвучно спросила Лидия Константиновна.
– Тяжесть свою. Чувствуешь – тебе тяжело? Камушки в сердце, такие шершавые и стукаются? А это – оно. Я с ним играю, а он смеется. Помучайся, говорит, поскучай еще, голубушка. Весело ему! Просил, говорит, ты не отдала, а теперь – держись за них, говорит, дура старая! Сколько я с ним играю? Двадцать… двадцать пять лет уже, что ли? Каждый день, каждый день… И избавиться не могу. Вот они…
Достав из кармана халата, Анна Ильинична высыпала на тахту фигурки. Они, темные и сморщенные, были как зародыши зверьков.
– Не называл я вас дурой, Анна Ильинична, – сказал Однолюб. – Это вы неправдочку сказали.
– Смотри, вот, и у тебя такие есть, – продолжала Анна Ильинична.
– Что это, мама?
Анна Ильинична нехорошо посмотрела на Однолюба.
– А вот и скажу, – заявила она ему. – Что мне терять-то?
– Да я и сам скажу, – ответил он.
– Не хочешь, чтобы я говорила? Вот ты как! Так если ты, черт, не хочешь – значит, я это должна сделать! Тебе назло!
Вдруг лицо Анны Ильиничны исказилось, углы рта обвисли, глаза едва не вылезли из орбит, целясь в дальний угол потолка.
– Ой, божечки мои, а вдруг скажу – и мне зачтется? А?
Но не было ни ответа, ни иного знака с потолка.
Анна Ильинична вздохнула.
– Ничего вам уже не зачтется, голубушка, – заметил Однолюб. – Потому что поздно. Сидеть вам тут до скончания веков.
– Сама знаю, – огрызнулась старуха. – Лидка, отдай ему это – и лети! А то – останешься, как я, в углу куковать!
– Что отдать, мама?
– То, что просит.
– А я ведь ничего не прошу, – сказал Однолюб. – Заметьте, милые дамы, я стою и молчу.
Анна Ильинична взяла фигурку, положила на середину ладони, и темная жесткая масса ожила, шевельнулась, стала расти, розоветь, расправлять лапки.
– Вот – мальчик, смотри, Лидка. Каждому человеку выдан запас этой, и не выговорить… Мне вот было дано на троих мужчин, на двух дочек и на сына, и на внуков шестерых, вон они, внуки, вот – в складку завалились. Должно было на всех хватить. А засохло во мне, как корка, как корочка хлебная. Потому что вот этот рядом терся, сволочь!
Старуха запустила в Однолюба фигуркой.
– Любить лишь раз нужно, твердил! Хорошо лишь одного любить, это правильно, за это все похвалят! Верной надо быть, талдычил, черт!
– Я, что ли, вам это сказал, Анна Ильинична? – почти искренне удивился Однолюб. – Время такое было – все верность женихам соблюдали. У вас одной разве жених с фронта не вернулся?
– У Польки, у Розки, у Тамуськи, у Нинки… – стала перечислять Анна Ильинична. – Так Полька вообще по рукам пошла! Что – и мне надо было? Что – я такая? Не-ет, я не такая! Божечки мои, стыдоба-то какая – у нее Ваську в сорок четвертом убили, а она уже в сорок шестом с кем попало путалась! Я-то помню!
– А Розка? – подсказал Однолюб.
– А Розка первая замуж выскочила, дуреха. Первая! В сорок пятом! Зимой, в феврале! Лидка, это он про тетю Розу. Когда похоронку получили, ревела в три ручья, а в сорок пятом – здрасьте! Зимой! Влюбилась! В кого? В Лешку! Ей на него всегда было начхать, а пришел с фронта без руки – так нате вам, влюбилась! Про Саню забыла, а с Лешкой – в загс! Не-ет, я себя хранила! Я – не такая! Я если полюблю – так до смерти! Одного! И чтоб ни-ни!
В голосе была яростная гордость. Такой Лидия Константиновна родную мать не знала.
