Карина Демина - Серые земли-2 (СИ)
Меж тем девица, и не подозревая, верно, об этакой увлеченности ея особою Тайной канцелярии, неторопливою походкой прогуливалась по узенькой парковой дорожке. В правой руке девица держала кружевной зонтик, в левой — отделанный плюшевыми розами ридикюль.
У фонтана она остановилась, сунула ридикюль в подмышку, а зонтик — меж ног, чему несколько воспрепятствовали пышные юбки. Из декольте, несколько чересчур уж откровенного, девица извлекла серебряный брегет…
— Пороть тебя некому, — раздался ласковый голос, от которого меж тем девица подпрыгнула, выронила и ридикюль, и зонт, и брегет. — Больных людей от процессу отрываешь.
— К — какого? — с легкой запинкой произнесла она голоском писклявым. И вуаль поправила.
— Боления, — Евстафий Елисеевич бочком выполз к фонтану. — А за между прочим, ежели верить ведьмакам, то процесс сей — крайне ответственный и требует полнейшей сосредоточенности!
Он поднял палец, ткнув им в обвислое брюхо луны.
— В — вы…
— Я, — Евстафий Елисеевич ступал осторожно, придерживая живот обеими руками. Оно, конечно, он мечтал выбраться из больничное палаты, но не таким же ж образом!
Тайно… мало что побегом… да еще в платье этаком, в котором честному человеку на глаза иных честных людей и показаться‑то срамно. Платье было больничным, в ту самую узенькую полоску, навевавшую печальные мысли о каторге и каторжанах. И главное, что из обуви — тапочки, принесенные любезною супругой после долгих уговоров. Тоже в полосочку, но бело — розовую…
— А… а что вы тут делаете?
— Тебя караулю, — Евстафий Елисеевич поманил Гавриила пальцем. — Ходь сюда, паршивец инициативный…
— Я…
— Ты… — он извернулся и уцепился за юбку, густенько расшитую хризантемами. — Ходь, кому сказал, а то… вот что это такое?
Воеводин палец ткнулся в грудь, что нагло выпирала из декольте.
— П — прелести Аф… Афродиты…
— Вижу, что не твои, — прелести упомянутые Евстафий Елисеевич потрогать все ж не решился. Оно, конечно, может, и Афродиты, да не приведите боги, обвинят опосля в разврате… или еще в какой пакости.
Дануточка не простит.
— Взял где?
Гавриил покраснел, радуясь, что густая вуалетка скрывает сей неприглядный факт, ибо не пристало людям героического складу характера краснеть и вовсе стыд испытывать.
— Эржбета… сказала… купила по случаю… авось, пригодится…
Прелести сии, отлитые, ежели верить прокламации, из каучука высшего классу, были зашиты в телесного колеру чехлы и на ощупь напоминали подошву. Но без них платье не садилось.
Оно и так не садилось, Эржбета полдня потратила, в боках расставляя…
— Авось и пригодилось, — тяжко вздохнул Евтафий Елисеевич, а после ухватил за ухо. — Я тебе что сказал, ирод малолетний? Никакой самодеятельности!
Пальцы у познаньского воеводы были, что клещи, не вывернешься.
— А ты чего учиняешь? Пошто людей из Тайной канцелярии забидел? Они ж мне тепериче всю душу вымут!
— Я… н — не хотел…
Вот и все.
Тайная канцелярия… и ежели Евстафий Елисеевич тут, то и они недалече…
— Не хотел он… вечно вы все нехотя, да нечаянно… хоть бы раз чего нового выдумали, — Евстафий Елисеевич ухо выпустил и вуалетку поправил. С нею, надо заметить, ладно придумали, небось, лицо у Гавриила не девичье, этаким волкодлака не проведешь. А за вуалеткою поди разбери, кто там. — Вот сам опосля изложишь, как именно ты не хотел, и что там за недопонимание у вас нечаянно получилось.
— Н — недопонимание?
— Шляпку поправь… и осанка, Гаврюша! Осанку держи, а то ссутулилася, аж смотреть больно.
За осанку Эржбета тоже пеняла.
Корсетом грозилась.
Только от корсета Гавриил отказался, поелику, может, осанку он держать и не приучен, но корсет всяко движения стеснит. А ему свобода нужна.
— И конечно, недопонимание… им поступил сигнал, который оне обязаны были проверить. Ты же, будучи актором молодым… да на задании… с четкими инструкциями принял ошибочное решение.
— Ак…актором?
— Младшим, — мстительно уточнил Евстафий Елисеевич. — А задание провалишь, и вовсе уволю.
Младшим актором… он просто не знает…
— Иди… прелести свои поправь только, а то на бок сбились.
— Это не мои. Афродиты.
Евстафий Елисеевич молча прелести поправил. И рюшечки на воротничке разгладил, сказал ласково:
— Иди, Гаврюша… а о прочем мы после поговорим… главное, аккуратней там.
И зонтик протянул.
Оно и правильно, приличное барышне без зонтика никуда.
Стоило Гавриилу скрыться за поворотом, как к фонтану вышел господин в фетровой шляпе.
— Значит, младший актор? — поинтересовался он и, не дожидаясь приглашения, на лавочку присел. — Смелый вы человек, Евстафий Елисеевич… не боитесь?
Господин вытащил из кармана бонбоньерку.
— Бросьте, хороший парень…
Будь иначе, не позволили бы уйти.
— Дури много… карамельку будете? Аль диета?
— Диета, — вздохнул Евстафий Елисеевич, но решился. — А и давайте… дури много, то это по молодости. Главное, дури сей правильное применение сыскать…
Где‑то вдалеке раздался тоскливый волкодлачий вой.
Глава 24. Где воссоединяются семьи, что, однако, не всем в радость
Что б вам такого пожелать, чтобы потом не завидовать?
Несостоявшийся тост чрезмерно откровенного гостя.
Евдокия закрыла глаза.
И открыла.
Ничего не изменилось.
Вот каменный круг, и от глыбин этих, наполовину в землю вросших, тянет холодом. Трава пожухла. Солнце слепит, да только не греет.
Солнца этого, яркого, точно намалеванного наспех на небе, слишком много, а все одно — вот диво — не хватает. И Евдокия мерзнет. Но не только ей холодно, серым людям со стертыми лицами, которые подобрались к самому кругу, встали, окружая.
Не выпустят.
И как быть? Оставаться на границе?
Ступить в тень камней… ей позволят войти, но вот выйти…
Ее ждут.
Там, в круге, ждут.
И колдовка, которая сама стоит на границе, не смея ступить на выжженную землю, не зря привела Евдокию сюда. Она, колдовка, говорит и говорит, силясь скрыть за словами то, что здесь, на этой стороне, в этом месте, она почти бессильна.
Евдокия решилась.
Наверное.
И шагнула бы, несомненно, шагнула бы, увидев меж каменных теней иные, не то живые, не то примерещившиеся ей… она и руку Себастьянову отпустила. Надо же, а недавно казалось ей, что рука эта — единственная надежда выбраться.
