Лорен Де Стефано - Лихорадка
— Такая девушка, как ты, простой невестой быть не должна! — Последнее слово звучит у нее как «толшна». — У такой девушки должны быть десятки возлюбленных.
Ее глаза туманятся. Мадам вдруг начинает смотреть куда-то мимо меня. Где бы она ни оказалась в своих воспоминаниях, в ней от этого появляется нечто человеческое. Впервые под макияжем и пластмассовыми украшениями я вижу ее глаза, вижу, что они карие и печальные. И они кажутся мне странно знакомыми, хоть я уверена, что никогда в жизни не встречала никого, кто был бы похож на эту женщину. Раньше я не смела заглядывать в веселые районы, которые ютились в узких переулках, даже краем глаза.
И мне совсем не было любопытно.
Губы мадам изгибаются в улыбке, и эта улыбка — добрая. Помада трескается, под ней проявляется что-то бледно-розовое.
Мы стоим около кучи ржавого металлолома. Куча гудит и испускает слабый желтый свет. Надо полагать, это один из проектов Джареда. Мадам восторгается его изобретениями. Она называет их «приспособами».
— Это нагреватель для почвы. Мой Джаред считает, что с ним можно будет получать урожай зимой, — говорит мне старуха, похлопывая по ржавому корпусу изобретения.
— Так что ты скажешь про мой карнавал, chérie? — спрашивает она. — Лучший в Южной Каролине!
Меня изумляет, как старухе удается так разговаривать, что из уголка ее рта не вываливается сигарета. Может, я надышалась табачным дымом, но мадам внушает мне благоговейный страх. Вещи становятся ярче, когда она проходит мимо них. Ее сады растут. Из призрака погибшего общества и нескольких испорченных механизмов она создала странное царство грез.
А еще она, похоже, никогда не спит. Сейчас, днем, ее девицы дремлют, а охранники и вовсе работают посменно, но сама она постоянно снует между палатками, что-то делая, прихорашиваясь, отдавая приказания. Даже мои сны прошлой ночью пахли ею.
— Ничего подобного в жизни не видела, — признаюсь я.
И это правда. Если Манхэттен — реальность, а особняк — роскошная иллюзия, то данное место надо считать обшарпанной и нечеткой границей, которая разделяет два этих мира.
— Твое место здесь, — заявляет мадам, — а не с мужем. И не со слугой.
Она обнимает меня за плечи и ведет через участок с увядшими, припорошенными снегом полевыми цветами.
— Возлюбленные — это оружие, а вот любовь — это рана. Этот твой паренек, — добавляет она без всякого акцента, — это рана.
— А я не говорила, что люблю его, — откликаюсь я.
Мадам озорно улыбается, и ее лицо покрывается морщинками. Я вдруг понимаю, что первое поколение стареет. Скоро их не станет. И больше никто не будет знать, как выглядит старость. «Двадцать шесть и старше» станут тайной.
— У меня было много возлюбленных, — сообщает старуха, — но только один любимый. У нас даже родился ребенок. Прекрасная малышка с волосами всех оттенков золота. Как у тебя.
— Что с ними случилось? — расхрабрившись, спрашиваю я.
Старуха исследовала и изучала меня с первого момента моего появления здесь — и вот наконец она демонстрирует свою собственную слабость.
— Умерли, — отвечает мадам, снова обретая акцент. Все человеческое исчезает из ее взгляда. Он становится укоризненным и холодным. — Убиты. Погибли.
Она останавливается, заправляет мне волосы за уши, приподнимает подбородок и разглядывает мое лицо.
— И я сама виновата в своей боли. Мне не следовало так сильно любить свою дочь. Нельзя этого делать в мире, где ничто не живет долго. Вы, дети, как мотыльки. Вы розы. Вы размножаетесь и умираете.
Я открываю рот и не могу произнести ни слова. То, что она говорит, ужасно, но это правда.
А потом меня озаряет: не относится ли так же ко мне мой брат? Мы пришли в этот мир одновременно, один за другим, как два удара сердца. Но я уйду из него первой. Так мне было обещано. Когда мы были маленькими и я стояла рядом с ним, хихикая и выдувая мыльные пузыри через соединенные колечком пальцы, представлял ли он уже вместо меня пустоту?
Когда я умру, будет ли он жалеть о том, что любил меня? Жалеть, что мы двойняшки?
Может, он уже жалеет.
Кончик сигареты мадам ярко вспыхивает: она глубоко затягивается. Сирень говорит, что дым заставляет старуху бредить, но я пытаюсь понять, что из слов мадам — правда.
— Вас надо любить мгновениями. Вы — иллюзии. Именно это я и даю моим клиентам, — говорит она. — А твой паренек жадный.
Габриель. Когда я от него уходила, его пересохшие губы что-то беззвучно шептали. Я заметила, что у него на подбородке отросла щетина. На него снова надели форменную рубашку слуги, порванную телохранителями. Меня тревожили лиловые тени у него под глазами и хриплое дыхание.
— Он слишком сильно тебя любит, — говорит мадам. — Он любит тебя даже во сне.
Мы идем мимо грядок клубники. Мадам без умолку болтает об удивительном Джареде и его подземном устройстве, которое подогревает почву, имитируя весну, чтобы местные посадки росли.
— Самое волшебное, — говорит она, — что земля остается теплой для моих девочек и моих клиентов.
Пока она щебечет, я обдумываю ее слова о Габриеле: то, что он слишком сильно меня любит, и то, что он — рана. Вон то же самое думал о Дженне: она ничем не была ему полезна, не родила внуков, не подарила его сыну настоящей любви. И за это она умерла.
В этом мире важно быть полезным. Похоже, все первое поколение с этим согласно.
— Он сильный, — говорю я, прерывая ее разглагольствования насчет весенних комаров. — Он умеет поднимать тяжести, готовить еду и делать практически все, что угодно.
— Но я не могу ему доверять, — возражает мадам. — Что я про него знаю? Он к нам словно с неба свалился.
— Мне-то вы доверяете, — не сдаюсь я. — Вы ведь рассказываете мне обо всем этом!
Она обнимает меня за плечи и хихикает, словно безумный ребенок.
— Я никому не доверяю, — говорит она. — И тебе не доверяю. Я тебя готовлю.
— Готовите? — переспрашиваю я.
Прямо на ходу она кладет голову мне на плечо, и от ее теплого дыхания волосы у меня на затылке встают дыбом. Чад от ее сигареты душит меня — я с трудом справляюсь с кашлем.
— Я делаю для своих девочек все, что могу, но они утомились. Истратили себя. Ты безупречна. Я подумала и решила, что не стану отдавать тебя своим клиентам, чтобы они не снизили твою ценность.
Снизили мою ценность?! Меня начинает тошнить.
— Наоборот, — продолжает мадам, — я заработаю на тебе больше, если ты останешься нетронутой. Нам надо будет найти тебе место. Может, ты будешь танцевать. — Даже не видя лица старухи, я чувствую ее улыбку. — Пусть они ощутят вкус. Пусть будут зачарованы.
