Виталий Ковалёв - Любовь, любовь, любовь...
После философии, перед рисунком, небольшой перерыв. Я решил заскочить к Гунте и посмотреть, как там дела с музейной картиной. Может, как всегда, пора Гунту выручать? В коридоре у мастерской живописцев никого нет. За высокими остроконечными окнами светлеет, на стенах между окнами висят застеклённые рисунки лучших учеников, а на противоположной стене, между дверями в мастерские, развешены большие живописные полотна. Я остановился у одного из рисунков с изображением обнажённого натурщика. Я всегда останавливаюсь у этого рисунка. Мне очень нравятся тени и рефлексы на теле. Как зачарованный, я смотрю, впитываю, учусь…
Приоткрыв дверь, я заглянул в мастерскую, никого не видно. Может, она за картинами? Я обошёл одну картину, другую и… столкнулся с профессором.
— Давайте, Виталий, заходите, давно вас не видел. Взгляните-ка на эту картину, — сказал он, указывая на работу, которую мы поправляли с Гунтой. — Обратите внимание на небо, какая смелость мазка!
— Да, профессор.
— Сейчас так не пишут.
— Да…
— Кроме вас с Гунтой.
— Э… понимаете…
— Да ладно. Это вообще-то моя работа, сделал ещё в студенческие годы. Нет, вы не испортили. Молодцы!
— Старались, профессор.
— А как вам снег на этой картине?
— Просто сверкает на солнце.
— Да, кажется, что снег слепит глаза, но я вам сейчас что-то покажу.
Профессор взял лист белой бумаги, прорезал в нём ножницами окошко и приложил лист к снегу на картине. В прорези белого листа снег оказался тёмным!
— Вы видите, — сказал профессор, — снег не белый, он только кажется белым. Вы должны понять, как это сделано. Не пользуйтесь белилами, когда пишете снег, и обратите внимание, что на нём множество цветов и оттенков. Вспомните Сезанна. Вот кто умел в локальных цветах видеть множество оттенков.
— Я понимаю, о чём вы говорите.
— И знайте, Виталий, как преподаватель я буду выпроваживать вас отсюда во время занятий. Вы должны заниматься в учебное время на своем отделении… Но, как человек, скажу… Понимаете, после того, как у неё умерла мать, она стала сиротой. Только с вами она улыбается, — сказал профессор. — Знаете… Вы с Гунтой меня заинтересовали. Вот палитра, краски. Сейчас на картине покажу тона, а вы быстро должны их подобрать. Если справитесь, можете приходить сюда, когда захотите, хоть ночуйте… Попробуете?
— Да.
— Вот этот тон, — и профессор показал кисточкой на картину.
— Можно усложнить задачу.
— Как?
— А вот так. Чтобы получился этот тон, надо взять лимонную жёлтую, чуть добавить чёрной… и буквально на волоски кисти взять краплака.
— Любопытно! А вот это место?
— Охра, кобальт, сажа газовая и чуть белил.
— Виталий, что вы делаете на графике?! А вот этот тон? Думаю, с этим вы не справитесь.
— Здесь нет краски. Похоже, что здесь лак, уголь, мел… и что-то ещё…
Я приблизился к работе поближе, пытаясь разглядеть.
Я вглядывался в перламутровый потёк на холсте… и мысленно вдруг увидел Гунту, грустно опустившую голову и покусывающую ручку кисточки. Мне показалось, что она посмотрела на меня и беззвучно прошептала: «Ну!.. Давай же!..»
— Похоже на какое-то серебро…
Профессор улыбнулся.
— Да, была такая краска в 40-х годах. Приходите, Виталий. Приходите… О! Смотрите! Вот это снегопад!
Я посмотрел в окно, за ним закружился снежный вихрь, он быстро залепил стекло, и в мастерской потемнело.
По узкой лестнице я поднялся на четвёртый этаж Академии, располагающийся под покатой крышей, и вошёл в мастерскую, где мы всегда рисуем обнажённую фигуру. Сегодня мы начинаем рисовать сразу двух натурщиц, одна будет лежать на спине, а другая сидеть рядом. Немного похоже на полотна Гогена. Одна из натурщиц как раз снимает халат и ложится на специальном невысоком подиуме. Я и сам люблю там полежать…
— О, бессовестный Виталий пришёл! — усмехнулась Люда.
— Почему бессовестный? — интересуюсь я.
— Потому что дочку с женой спутал.
— Да, Люда, ты превзошла саму себя! Одолжи мне резинку.
Сегодня мы начинаем новый рисунок. Первые дни самые сложные, нужно правильно разместить фигуры на листе и хорошо их прорисовать. Без этого нельзя приступать к моделировке форм. Люда рисует рядом со мной, и рисует очень хорошо. Быстрыми росчерками карандаша она сразу же схватила движение фигур. У меня это так быстро не получается. Я размещаю фигуры женщин на листе и начинаю прорисовывать детали, постоянно проверяя пропорции.
— Люда, посмотри, что-то тут с грудью не в порядке, — говорю я.
Люда встала и, зайдя мне за спину, посмотрела на рисунок.
— Всё нормально, но только я бы так не рисовала. Накладывай сразу легко тени. Просто для самого себя. Так легче.
На тела натурщиц я нанёс лёгкую тень, рисунок собрался. Да, Люда права. Я оглянулся и увидел у мусорной корзины Юрку, он сидел, понурившись, на стуле и точил карандаш.
— Как дела, Юрка? — спросил я, усаживаясь рядом с ним.
— Спасибо, очень плохо! — ответил он, вздохнув.
— Чего так?
— Всё! Скоро у Машки день рождения, куплю ей лыжи, поставлю её на них, открою дверь и спущу с лестницы.
— Давно это слышу. Ну, что теперь у вас?
— Да всё то же. Ляжем в постель, только и слышу: «Ой! Ой! Нет! Что ты собрался делать! Только не кончай на меня! А теперь что хочешь делать?! Ой! Нет! Ты извращенец!» И лежит рядом, как бревно. Я прошу её: «Ты хоть поласкай меня». А она мне: «Ты вообще мужик или нет? Кто должен инициативу проявлять?!»
— Вы два клоуна!
— Ты скажи мне, есть вообще нормальные бабы на свете? Мне бы такую, чтобы «зажигалка» была! А твоя Наташка какая?
— Про Наташку не будем?
— Это почему?
— Я её люблю.
— Ну, ладно… А лыжи я Машке точно подарю!..
Я направился было к своему мольберту, как вдруг в дверях появился преподаватель с молоденькой красивой девушкой лет двадцати. Он показал ей на раздевалку у второго подиума, куда она и направилась, а сам подозвал меня к себе.
— Виталий, у нас новенькая натурщица, будет позировать в первый раз, не хочу её сразу ставить перед большим курсом. Порисуй её с Юрой. Пусть привыкает.
— Да я уже начал рисунок, всё уже хорошо прорисовал…
— Ничего, начни другой. Какая проблема?! Посадите её сами и поставьте свет.
Мы с Юркой перебрались со своими мольбертами ко второму подиуму в другом конце мастерской. Девушка появилась в голубеньком халатике и остановилась, не зная, что делать. Ей было лет двадцать, как и нам.
— Садись на стул, — предложил я.
— Как сесть? — выдохнула она.
