Фелиция Флакс - Зеркало души
В голове у Радмилы скакала, как мячик от пинг-понга, единственная мысль, что ей не могло и присниться, что она будет сидеть ночью, на тринадцатом этаже в пустом здании, в невообразимой полупрозрачной тунике, завитая и раскрашенная, и выслушивать, как два длинноносых, абсолютно сумасшедших типа сражаются за право отвезти ее домой.
В жизни честных библиотекарш подобного не может приключиться. Их жизнь подчиняется законам логики и порядка. А этот дурдом уже из другой оперы.
— Пойдемте, — рука Феликса решительно потрясла ее за плечо.
Радмила с трудом очнулась, мотнула головой и поняла, что в комнате наступила тишина, полная статического электричества. Она осторожно из-под крашеных ресниц-опахал глянула на Ипатова-старшего. Тот улыбался. И это настораживало. Мурашки толпами бежали по коже от директорской усмешки.
— Папа вспомнил, что он забыл выключить телевизор, когда выходил прогуляться возле работы в половине второго ночи, поэтому он торопится домой. — Феликс тоже посмотрел на отца. — Так ведь, папа?
Папа зловеще кивнул. В эти секунды Ипатов-старший напоминал пирата. Он и был пиратом: возьмет на абордаж, и глазом моргнуть не успеешь.
— Ой, а что, я так и пойду вот в этом? — Радмила вдруг вспомнила про театральную декорацию, в которую была обернута.
И сразу пожалела, что обмолвилось про сие интересное обстоятельство. Агатовые глаза Ипатовых немедленно уставились на нее с совершенно одинаковым выражением.
Плотоядным.
Радмила поспешно села на стул. Господи, спаси и сохрани ее от подобных взглядов! Так ведь можно и заживо сожрать человека.
— Лена оставила мне ключ от студии. Вы сможете переодеться в свою одежду, — успокоил ее Феликс с подозрительной ухмылочкой.
— А по мне, вам не стоит переодеваться, — вынес вердикт Виталий Викторович. — Раздеться — даже желательно, а вот переодеваться — глупость несусветная!
— Папа…
— Что, сынок? — Ипатов-старший невинно подморгнул.
— У тебя, папа, скоро телевизор сгорит от перегрева.
— Ах да, телевизор. — Виталий Викторович сокрушенно всплеснул руками. — Бегу, бегу. — Директор устремился к двери, а затем круто затормозил и обернулся: — Да, Феликс, софа в этой студии — ужасно неудобная. Проверено. Опытным путем.
Ипатов-старший умел делать контрольный выстрел.
Когда за ним закрылась дверь, Радмила отчетливо поняла, что осталась с Феликсом один на один. Ипатова-младшего оказалось сразу слишком много. Он был везде. И она не знала, куда девать глаза, руки, ноги и всю себя целиком.
Хотелось протиснуться под плинтус, и не ощущать загадочно-мрачных взглядов Ипатова-младшего-победителя, от которых судорогой сводило нутро.
Однако, когда он сказал: «Идите за мной», она пошла. И ни единого возражения с ее прикушенных губ не слетело.
А между тем Феликс даже не уточнил, куда конкретно ее звал…
* * *Ночь была темна, чернильно-густа и насквозь пропитана прохладой. Все нормальные люди уже спали, а ненормальные…
Она кинула взор на Феликса. Он отпер машину, но сесть не спешил. Стоял, прислонившись к капоту, и смотрел, как ночной ветерок играет завитыми локонами преображенной Радмилы. Та переминалась с ноги на ногу.
Ее одеяние не соответствовало внешности. Оно было старым, а внешность — новой. Но утром, когда локоны разовьются, краска смоется с лица, ничего от флера ночной богини, которую он фотографировал полчаса назад, не останется.
Только глаза.
И это — самое главное.
— Хотите увидеть звезды? — вдруг спросил он.
От неожиданности Радмила наступила себе на ногу, моментально скривившись. И гримаска у новорожденной «богини» получилась далеко не божественной. Но Ипатов не улыбнулся.
Ночные тени сделали его лицо картинным, четким, острым. Он казался порождением сумрака. С ним было опасно, но тянуло как магнитом.
— Вы что, собираетесь стукнуть меня по голове? — осведомилась Радмила нервно.
Нервы у нее и в самом деле вибрировали.
Сжатые губы Феликса изменили свое положение: наверное, он улыбнулся.
— Если я вас стукну по голове, то вы увидите искры, а не звезды. Звезды — они на небе.
Радмила невольно вскинула голову: город своими мертвыми огнями стер звезды с ночного полотна.
— Там нет звезд, — отозвалась она с сожалением. — Их украли.
— Ошибаетесь. — Ипатов сделал движение, и ее рука очутилась в его ладони. — Они по-прежнему там.
— Откуда вы знаете?
Одного его прикосновения хватило, чтобы она начала плавиться, как восковая свечка. Какое странное ощущение, однако. Всегда думала, что состоит из плоти и крови, а оказалось — из мягкого воска.
— Знаю.
Она ему поверила. Ипатов, как никто другой, должен был знать о звездах все.
— Почему вы хотите показать мне звезды?
— Потому что ваши глаза должны как можно чаще смотреть на них.
И сердце у нее тоже восковое, уже почти расплавилось и растеклось по груди приятным живым теплом.
— Зачем?
— Чтобы звезды отражались в них.
— А что в них сейчас?
— Лед.
Больше они не говорили. Сели в машину, и «Мерседес» помчался по ночному шоссе. Звезды нашлись за городом: целая россыпь, бледно-голубая, мерцающая.
— Как их много, — проговорила Радмила, стоя с запрокинутой головой. — И как они далеко.
А вот Ипатов был близко. Стоял за ее спиной. Смотрел ли на небо, не знала, а обернуться назад — боялась.
Она впервые боялась… себя…
…Когда вернулась домой, часы показывали половину пятого утра. Со времен школьного выпускного, это была вторая в ее жизни бессонная ночь.
Не разуваясь, Радмила подошла к зеркалу и принялась изучать отражение. Свое? Не похоже. Она не похожа на себя. Это кто-то другой смотрел на нее из зеркального мира сияющими драгоценными аквамаринами.
Но новая внешность — не в счет.
Что с ней сделалось за каких-то пару часов? Кто изнутри перекроил Радмилу Туманову? И что конкретно из нее вылепили? Может быть, она теперь — голем?
Ей стало смешно, и она отправилась на кухню, открыла шкафчик и извлекла початую бутылку дешевого портвейна.
Надо было помянуть безвременно почившую прежнюю Радмилу Туманову…
Бедняжка это заслужила.
4
— Радмила, с добрым утром! Я вас не разбудил?
Ага, объявилась, наконец, причина всех бед! Молчавшая целых пять дней. У которой мерцающие агатовые глаза и длинный нос. Причина бесцеремонно разбудила ее в воскресное утро. Раннее-раннее. Единственный день, в который библиотекарша спокойно могла спать до обеда.
