Колин Маккалоу - Леди из Миссалонги
Посиневшая от холода, она сбросила свое коричневое платье, фланелевую нижнюю юбку, потом последовали шерстяные чулки и спенсер, затем шерстяные рейтузы; все предметы своего туалета она аккуратно складывала, прежде чем положить нижнее белье в ящик, а платье повесить на крючок в гардероб. Только выходное льняное коричневое платье висело, как полагается — плечики в Миссалонги считались роскошью. Но самым дефицитным удобством была здесь вода — резервуар вмещал всего 500 галлонов ; купались леди ежедневно, но в одной и той же воде, а нижнее белье полагалось менять раз в два дня.
Ночная рубашка Мисси из серой колючей фланели доходила ей до самой шеи и волочилась по полу, рукава были слишком длинные, так как раньше рубашка принадлежала Друсилле. Но зато постель была теплой. Когда Мисси исполнилось тридцать, ее мать объявила, что поскольку Мисси уже больше не молоденькая девочка, то посему может в холодную погоду согревать постель с помощью горячего кирпича. И хотя само по себе это было неплохо, однако с того дня Мисси оставила всякую надежду на то, что ей когда-либо удастся вырваться из заточения в Миссалонги и жить своей собственной жизнью.
Сон приходил быстро, потому что она вела физически активную, хотя и эмоционально бедную жизнь. Однако же те несколько минут между моментом, когда она забиралась в благословенное тепло постели, и отключением сознания были для Мисси единственным временем полной свободы, поэтому она всегда боролась со сном так долго, как только могла.
«Интересно, — могла думать она, — как же я выгляжу на самом деле?» В доме было лишь одно зеркало, в ванной комнате, но просто так стоять и глазеть на собственное отражение возбранялось. Поэтому впечатление Мисси о собственной наружности искажалось выражением вины оттого, что, возможно, она слишком долго глядится в зеркало. Она знала, конечно, что была довольно высокой, знала она и о своей излишней худобе, знала, что обладает прямыми черными волосами, что глаза у нее черно-карие, а нос немножко скошен набок — результат падения в детском возрасте. Знала, что левый уголок рта чуть ниже правого, но вот о том, что у нее очень хорошая улыбка, она не имела представления, потому что улыбалась редко, а также не ведала о том, что ее обычное серьезно-чопорное выражение лица — по-клоунски трагикомично. Жизнь научила ее считать себя очень домашним человеком, но в то же время что-то внутри нее сопротивлялось этой мысли, и ничто, никакие логические аргументы не могли заставить ее поверить в это окончательно. Потому-то каждую ночь она вновь и вновь спрашивала себя, как же она все-таки выглядит.
Или она начинала думать о том, как хорошо было бы завести котенка. Когда ей исполнилось семнадцать лет, дядя Персиваль, владелец кондитерско-табачной лавки, самый лучший из всех Хэрлингфордов, преподнес ей на день рождения щекастого черного котенка. Но мать ее немедленно отобрала котенка и нашла человека, согласившегося утопить его, убедительно объяснив Мисси, что они не могут себе позволить кормить еще один лишний рот, даже такой маленький; все это было проделано не без понимания чувств дочери и не без сожаления, но тем не менее это нужно было сделать. Мисси не протестовала. И не плакала, даже ночью в кровати. Наверное, этот котенок все же не был настолько реальным, чтобы заставить ее отчаянно горевать. Но ее руки, даже по прошествии стольких долгих и пустых лет, ее руки все-таки помнили прикосновение к пушистой шерстке маленького создания и его урчание, выражавшее удовольствие от того, что его держат на руках. Только ее руки сохранили эту память. Все остальное в ней уже притупилось.
Порой в мечтах ей позволялось гулять среди зарослей буша в долине, что лежала напротив Миссалонги, и всегда бывало так, что эти грезы наяву плавно переходили в сновидения, которые она никогда не запоминала. В сновидениях этих одежда не стесняла ее и никогда не промокала, если ей доводилось переходить какой-нибудь поток, не пачкалась, если она вдруг задевала за поросший мхом валун; и никогда ее платье не было этого чудовищного коричневого цвета. Над головой летали колибри, наполняя воздух нежным звоном, причудливо раскрашенные бабочки порхали среди крон гигантских древовидных папоротников, делавших небо похожим на атласную ткань, на которую набросили кружево. Последнее время она начала задумываться о смерти, которая все более представлялась ей желанным исходом. Смерть присутствовала повсюду и забирала молодых так же часто, как и стариков. Чахотка, припадки, круп, дифтерия, опухоли, пневмония, заражение крови, апоплексия, сердечные приступы, параличи. Почему она должна считать, что находится в большей безопасности, чем другие? Смерть вовсе не была такой уж нежеланной; так чувствуют все, кто не живет, а скорее существует.
Но этой ночью она продолжала бодрствовать и после того, как перед ней привычным калейдоскопом прошли разглядывание себя, котенок, прогулка по зарослям, смерть — и это несмотря на сильную усталость из-за возвращения домой галопом и резь в левом боку, причинявшую ей теперь страдания все чаще. Просто Мисси решила посвятить некоторое время этому огромному необузданному незнакомцу по имени Джон Смит, купившему ее долину, — по крайней мере, так говорила Юна. Ветер перемен задул в Байроне, появилась некая новая сила. Ей представлялось, что Юна была права насчет того, что он действительно намеревался поселиться в долине. Теперь уже больше не ее долине, а его, Джона Смита. Наполовину прикрыв глаза, она вызвала его мысленный образ — высокого, мощного телосложения, сильного мужчины, заросшего темно-рыжими волосами, с густыми бакенбардами и этими двумя удивительными белоснежными прядками в бороде. По лицу его, загорелому и обветренному, невозможно было точно судить о возрасте, но Мисси предполагала, что ему далеко за сорок. Глаза у него были цвета воды, протекающей среди опавших осенних листьев — чистые как хрусталь и одновременно янтарно-карие. Ах, какой удивительно привлекательный мужчина!
И когда она, чтобы завершить свои ночные странствия, отправилась в очередной раз на прогулку по зарослям буша, рядом с ней появился он, и они шли и шли рука об руку до тех пор, пока она не заснула.
Глава 3
Виной бедности, царившей в Миссалонги с такой неотступной жестокостью, был Сэр Уильям Первый. Он произвел на свет семерых сыновей и девять дочерей, большинство из которых благополучно выжили и сами дали потомство. Политика его в отношении наследников была такова, что все свои земные богатства он распределял лишь среди сыновей, дочерям же оставалось приданое, состоящее из дома и целых пяти акров земли. На первый взгляд, политика эта была не так уж плоха — она отпугивала охотников за богатыми невестами и в то же время обеспечивала девушкам статус землевладелиц и некоторую независимость. С большой охотой (так как это означало для них еще большие деньги) его сыновья продолжили эту политику, точно так же в свою очередь поступали и их сыновья. Пролетали десятилетия, и дома становились все менее удобными, да и качество постройки оставляло желать лучшего, а пять акров хорошей земли постепенно становились пятью акрами не-такой-уж-хорошей земли.
