Евгения Мамина - Мой дневник. «Я люблю…»
И вот через пять месяцев долгого и болезненного лечения, Андрей встал с постели. Да, раны затянулись, кости срослись, тело приобрело прежнюю форму. Но последствия ранения остались. Андрей практически ослеп. Он видел свет и отблески силуэтов людей, стоящих рядом, но не мог разглядеть ничего дальше расстояния вытянутой руки. Даже при более близком приближении, предмет приобретал лишь размытые формы. Тем не менее, оставалась надежда, что со временем зрение вернется. А пока Андрей мог развивать другие сенсорные чувства: слух, обоняние и ощущение. Но даже потеря зрения была не так страшна для него, как утраченная память и все воспоминания. Через месяц после ранения, когда Андрей, наконец, заговорил, он так ничего и не смог вспомнить о своем прошлом. Единственное, что вспомнил месяца через 2, после различных тренировок и проб имен — это свое имя. Благодаря сотрудничеству деревенских жителей, что нашли Андрея, да информации о присутствии войск на территории, через военкомат, врачам удалось узнать имя, звание, дату рождения и номер части, где служил Андрей. Так, в части узнали, что он жив. О подвиге потерявшего память разведчика быстро разузнали в госпитале и в местной газете. Его товарищи пару раз приезжали навестить Половцева. Но память не возвращалась и упорно не хотела никого узнавать. Сослуживцам пришлось лишь смириться с этим фактом, и они оставили Андрея в госпитале. Дальнейшая дорога в армию была для него закрыта, но это не умоляло его предыдущих заслуг. Он стал любимцем медсестричек в госпитале. Каждая старалась обласкать несчастного парня своим вниманием. И то, что он не мог разглядеть каждую из них, лишь придавало смелость одиноким и скучающим без мужского внимания девушкам. Он стал постоянным пациентом госпиталя. В тыл его не отправляли, поскольку здесь уже врага не было. А Андрею не к кому было возвращаться — он не помнил себя.
Когда через полгода, Андрей стал понемногу выходить из палаты на свежий воздух, то решил, что без дела сидеть не будет. Он тут же принялся заниматься подсобным хозяйством, помогать старому капитану на пенсии налаживать то проводку, то починить сарай, то что-то отремонтировать. Почувствовав, что работа отнимает все силы и не остается времени думать о грустном, Андрей брался за любое дело. Он просто стал необходимой частью госпиталя. Когда стали восстанавливать разрушенные бомбежкой корпуса, Андрей и здесь был на первых ролях. Он умел все. Почти через год стал вопрос о выписке Половцева, но главврач через военкомат добились, чтобы Андрею позволили остаться работать при госпитале уже официально, завхозом. Чуть позже, ему даже выделили комнату в квартале от больницы. До самой осени 1944 г. Андрей Половцев продолжал так и жить своей второй жизнью, пытаясь что-то о себе вспомнить из прошлого, и не пытаясь думать о будущем. Врачи, наблюдавшие его и пытавшиеся излечить слепоту, лишь разводили руками: требовалась хорошая операция на глазах, но в этих местах таких хирургов— офтальмологов не имелось. А кто мог бы сделать ее в военное время, сказать не могли. «Требуется время для полного оздоровления и восстановления всех функций головного мозга. А там и память, и зрение должны вернуться». — Таков был совместный приговор врачей. И Андрей как-то свыкся с этими словами. «Это моя трагедия. Моя боль, и моя проблема». Но он замкнулся, ушел в себя. Он просто жил, считая дни, существуя сам в себе. Словно умер внутри, и была жива лишь оболочка. Андрей вставал, ел, выполнял работу и вечером ложился спать. Окружающие не могли его расшевелить и, вскоре, оставили его в покое. «Не хочет человек, чтобы его трогали. Ну, что ж, пусть остается в своем мирке». Андрей был благодарен за это. Он продолжал выполнять свои функциональные обязанности и делал это хорошо. Со временем, он научился ориентироваться в пространстве, практически ничего не видя вокруг себя. События прошлого изредка напоминали о себе, возникая, то в виде образов, то, всплывая из глубин памяти после рассказов бывших сослуживцев, которые узнав о чудесном спасении лейтенанта, приезжали навестить его. Их, конечно, не могли не поразить изменения, произошедшие с таким жизнерадостным весельчаком, а ныне осунувшимся, слепым одиночкой. Они тоже пытались вернуть Андрея к жизни с помощью общих воспоминаний, но и это было ненадолго — слишком большая дистанция в целую жизнь и целую смерть — лежала между ними. Андрею требовалось что-то большее, чем волнение от посещения однополчан. Ему не хватало какого-то сильного толчка изнутри, что могло потрясти, встряхнуть потерянную душу…
* * * Ноябрь 1944 г.Был обеденный перерыв. От начальства мы с Кузьмичем вышли уставшие. Все утро шел дождь. Грузовики с оборудованием и персоналом остались при въезде в город Н. Дороги были непроходимы для транспорта. Мы сами добрались до центра города лишь к полудню. Дождь лил проливной, и Кузьмич чертыхался и на погоду, и на меня, и на начальство, которое выбрало местом своей дислокации небольшой пешеходный переулок, который уже по названию предполагал, что машинам туда не проехать. Переулок Тупиковый проезд. И кто придумал эдакое едкое название? Мы, и, правда, сменили несколько попуток, прежде чем обнаружили этот переулок. Слава Богу, машины там все же проезжали. Начальство обрадовалось нашему прибытию — их госпиталь не справлялся с потоком поступающих раненых, а наш полевой мобильный госпиталь мог помочь решить эту проблему. Для размещения ПМГ (полевой мобильный госпиталь) нам отдали пустырь сразу же за городом. Поскольку самостоятельно до него добраться нам было бы очень сложно, начальник пообещал выделить машину после обеда. Нам же было предложено пообедать в столовой госпиталя. Встретили там нас хорошо. (Похоже, новость о цели нашего прибытия долетела быстро и персонал радовался новым помощникам). Кузьмича увели в кабинет главного, который, к тому же оказался каким-то давним знакомым моего нач. меда. Я же осталась обсудить текущие вопросы со старшей сестрой-хозяйкой. Кормили во время обеда очень хорошо, несмотря на то, что городок то был периферийный. Нам даже пообещали организовать для ПМГ полевую кухню, т. к. наша — оставляла желать лучшего из-за постоянных переездов — а также помочь с питанием. Пока мы сидели, в зал входили врачи и медсестры. Они рассаживались за столами и, не теряя времени, обедали. Весь этот процесс был мне привычен, и я продолжала разговор с сестрой хозяйкой. Внезапно мой взгляд остановился и замер на сутулом человеке, медленно входившем в столовую. Он двигался плавно, но не очень уверенно. И хотя он знал расположение всех предметов вокруг в зале, чувствовал каждого присутствующего здесь, я поняла, что он видит всех не визуально. Веки глаз у него были полуопущены — так смотрят слепые или те, у кого есть проблемы со зрением. Он двигался к столу раздачи с подносом. После, он подошел и взял со стола вилку и ложку, а с соседнего стола — компот. Затем подошел к соседнему с нами столику и сел. Я, как завороженная, смотрела на него, не в силах оторвать взгляд. Дрожь и холод пробрали все тело. Из оцепенения меня вывел голос сестры-хозяйки: «Татьяна Александровна, что с Вами?» Комок в горле не прошел, даже, когда я с силой попыталась его выдавить: «Все хорошо. Ничего. Просто…» Я увидела, что ЕГО спина вздрогнула и плечо потянулось в нашу сторону, потом голова медленно повернулась к нам, прислушиваясь к звукам нашего разговора. Но я молчала, пытаясь совладать с волнением и смущением. И он, слегка вздохнув, продолжил обедать.
