Джулия Тиммон - Здравствуй, будущее!
— В мой дом, — невозмутимо поправил ее Роберт. — В дом, в котором на протяжении трех лет ты умирала со скуки.
— Нет, нет, это не так! — горячо возразила Элеонора. — Я обожаю твой дом и мечтаю сейчас только об одном: вернуться в него. Умоляю тебя, давай встретимся и все спокойно обсудим. Мы ведь цивилизованные люди!
— Можешь считать меня нецивилизованным, но видеть тебя я не желаю! — отрезал Роберт.
— Робби! — Элеонора громко засопела, готовясь прибегнуть к самому действенному своему трюку. — Ты раз-збил мое сердце, пополь-зовал-ся мной, — искусно всхлипывая, запричитала она. — А теперь решил от меня от-тделаться. Н-наверное, я просто надоела тебе, вот и все… Ка-кая я наивная! Радовалась, думая, что живу с человеком б-благородным, порядочным…
— Довольно! — жестко прервал ее нытье Роберт. — У меня еще куча дел, Элеонора. Я просто не могу себе позволить выслушать это телефонное представление до конца. Но перед твоим талантом снимаю шляпу: ты прирожденная актриса.
— А ты прирожденный зануда! — выпалила Элеонора, на мгновение забывая в своем отчаянии, что ей надлежит играть роль несчастного создания, брошенного бесчувственным злодеем.
— Я всегда знал, что в твоих глазах выгляжу именно таким — безнадежным занудой, — смеясь над проколом бывшей подружки, признался Роберт. — Итак, прощай, Элеонора, пожалуйста, больше меня не беспокой. Искренне желаю тебе счастья.
— Я не хочу с тобой прощаться! — завопила Элеонора. — Буду продолжать звонить тебе и писать до тех пор, пока ты не согласишься встретиться со мной и по-человечески поговорить! Так и знай!
— В таком случае я поставлю в кабинете телефон с определителем номера, а Луизу попрошу всегда говорить тебе, что меня нет, — ледяным тоном ответил Роберт и положил трубку.
Через несколько секунд раздался еще один звонок, и аппарат пришлось отключить.
В столь поздний час в этой части здания больницы уже практически никого не было. Воцарившуюся тишину нарушали сейчас лишь звуки бурлящей вечерней жизни, доносящиеся с улицы в раскрытое окно.
Медленно и устало Роберт провел рукой по густым русым, довольно коротко стриженным волосам и уставился рассеянным взглядом в монитор. Там уже давно безмятежно плавали разноцветные рыбки — включилась функция предохранения экрана от выгорания.
Продолжать работать у Роберта пропала всякая охота. Мысли настойчиво крутились вокруг набившей оскомину истории с Элеонорой. Финал оказался чересчур уж неприглядным, вернее даже пошлым. От этого на душе было гадко и брала непонятная тоска.
Допив из чашки последний глоток остывшего кофе, он встал из-за стола, прошелся взад-вперед по кабинету, разминая затекшие мышцы, и в глубокой задумчивости остановился у репродукции картины Моне, висящей на стене.
Называлась картина «Прогулка, или Камилла Моне с сыном Жаном». Ее оригинал он видел в нежном семнадцатилетнем возрасте в Вашингтонской национальной галерее искусств. Эта работа великого импрессиониста настолько потрясла юного Роберта, что впечатления, оставленные ею в его душе, до сих пор не утратили своей силы.
Буйство бело-желтых, сине-голубых красок и оттенков, дополненное травяной зеленью и черно-серыми штрихами, увлекало в мир беззаботности, света и любви.
Изображенная на картине дама, первая жена Клода Моне, долгие годы представлялась Роберту олицетворением женской красоты, достоинства и изящества. Все в ней казалось ему таинственным и бесконечно прекрасным — и выразительный взгляд, и поворот головы, и пена белой юбки, развеваемой ветром.
В который раз он всматривался сейчас в ее загадочные темные глаза, в который раз невольно сравнивал со всеми знакомыми ему женщинами. И в который раз понимал, что ни одна из них не походит на нее даже отдаленно.
Мечта повстречать на своем пути подобное создание не покидала его с тех далеких юношеских лет. Пусть ее волосы будут не черными, часто размышлял он, а русыми, пепельными или рыжими. И глаза не темными, а светлыми — неважно. Главное, что мне хочется увидеть в своей женщине, так это тот же волшебный взгляд, ту же осанку, то же достоинство.
Он верил, что в один прекрасный день желанная встреча все же состоится. И был готов ждать ее хоть всю жизнь, поэтому, наверное, и не торопился жениться — не желал связывать себя брачными узами с кем попало…
На улице становилось все оживленнее. По окончании рабочего дня в этот чудесный весенний вечер никто не мог усидеть дома.
Роберт медленно отвел взгляд от репродукции, в глубокой задумчивости прошел к окну, посмотрел на потоки автомобилей на дороге, на снующих туда-сюда пешеходов. И машины, и люди выглядели сегодня как-то по-особенному. Казалось, что и те, и другие напились допьяна весеннего воздуха, вот и ведут себя настолько взволнованно, шумно и суетно.
Роберта взяла непонятная зависть. Он тоже захотел захмелеть, забыться в апрельской суматохе огромного вечернего города, почувствовать себя звеном ее длинной запутанной цепи, ее соучастником.
Он вернулся к столу, сбросил на дискету несколько файлов, намереваясь немного поработать дома, выключил компьютер, взял со спинки стула пиджак и вышел из кабинета.
Спустя несколько минут «остин» цвета мокрого асфальта уже мчал его по дорогам Лондона. Окно было наполовину открыто, и в салоне гулял свежий прохладный ветер.
Вскоре, очарованный весной и предчувствием чего-то прекрасного, он уже не вспоминал ни об Элеоноре, ни о загадочной Камилле.
3
В последний раз в гости к тете Вилме Александра приезжала еще будучи ученицей балетной студии, много лет назад вместе с братом и родителями. Жила тетя Вилма в Хайгейте, в старинном доме, утопающем в зелени.
Александра обожала этот лондонский район, его изобилие деревьев, антикварные лавочки, магазины с гравюрами, атмосферу красивой столичной жизни. Но сегодня, глядя на знакомые улицы из окна такси, не испытывала и десятой доли былой радости. На сердце у нее было тягостно, мозг распирало от тревожных мыслей.
В квартире тети Вилмы за все эти годы практически ничто не изменилось. В просторной прихожей на одной из стен по-прежнему висели фотографии в деревянных рамках, на высоком потолке красовалась все та же массивная люстра, в кабинете царили привычные тишина и порядок, а кухню в вечерние часы, как всегда, освещало желтое сияние светильника-фонаря.
А вот сама тетя Вилма стала другой. В ее черных как смоль волосах появились серебряные прожилки, глаза погрустнели, лицо осунулось.
— Я приготовила пудинг с изюмом! — объявила она, проводя племянницу в гостиную. — Специально для тебя, девочка моя!
