Джоконда Белли - Воскрешение королевы
Филипп всегда умел ко мне подольститься. Разве могла я противостоять таким речам? И я покорялась, сама того не желая. А он старался держать меня в повиновении. Больше всего на свете Филипп боялся превратиться в принца-консорта при жене-правительнице. Я знала об этом и старалась тщательно обдумывать каждое слово, чтобы не уязвить его гордость. Филипп вбил себе в голову, что арагонцы не пожелают изменять свои законы и признавать его власть.
Мать отказывалась меня понять, но я все же попыталась открыть ей оборотную сторону ночного рая, рассказать об истинных отношениях с Филиппом. Мать не поверила мне, но по крайней мере оставила меня в покое и решила поговорить с Филиппом сама. Это ни к чему не привело. Королева столкнулась не только с хорошо известным мне фламандским упрямством; под конец разговора она начала всерьез опасаться за судьбу Испании. Подлинные интересы ее зятя лежали далеко за пределами Кастилии и Арагона. Ни я, ни она даже не догадывались о том, какой ужас охватывает Филиппа при мысли о самой незначительной размолвке со своим царственным отцом. Возможно, именно тогда у матери созрел план, как подчинить себе зятя. В ее пьесе мне отводилась роль жертвы, как Исааку или Ифигении.
На беду, истомившая фламандцев жара никак не спадала. Однажды утром с архиепископом Безансонским Франсуа де Буслеиденом приключился удар. На рассвете в нашу спальню постучали, и Филипп поспешил к больному. Через несколько часов он вернулся измученный, с остановившимся взглядом. «Я задыхаюсь от запаха смерти», — проговорил он. Филипп был безутешен. Он рыдал, словно младенец. Буслейден воспитал эрцгерцога. С детских лет он был его наставником и советником. Но, хоть Филипп и любил архиепископа, как родного отца, спасти его он не мог. Охваченный горем и ужасом, мой муж был готов поверить в самые нелепые слухи, а по дворцу уже полз шепоток: Буслейдена отравили. «Это все твои испанцы, — бросил мне Филипп. — Это они убили самого мудрого и верного из моих слуг». Муж в бешенстве метался по комнате, крича, что отравление — дело рук моего отца, что он пойдет на все, лишь бы отдалить Фландрию от Франции. Чем настойчивей пыталась я успокоить супруга, тем сильнее разгоралась его ярость. Собрав мажордомов и камердинеров, Филипп приказал им немедля собираться в дорогу. «Если я останусь, меня тоже убьют, — заявил он. — Ноги моей больше не будет в Толедо. Мы сегодня же переберемся в Сарагосу, а оттуда как можно скорее отбудем во Францию, и черт с ними, с кортесами».
Воспользовавшись суматохой, я написала матери о том, что случилось, и отправила письмо в Мадрид с надежным гонцом. Пока меня не было, Филипп успел заменить кастильскую стражу охранниками-фламандцами. Потом он, словно обуянный демонами, бросился на кухню и разогнал поваров. На бальзамирование тела Буслейдена могло уйти несколько дней, и эрцгерцог не желал подвергать себя риску. Я не могла ни разделить скорбь Филиппа, ни переубедить его. Мне оставалось только молчать, притворившись покорной женой.
Ответ матери пришел не мне, а Филиппу. Выразив сухие и сдержанные соболезнования, королева настаивала, чтобы зять оставался в Испании и выбросил из головы нелепые мысли о бегстве. Дело шло к войне, и во Франции мы могли оказаться заложниками. Вскоре подоспел гонец и от отца: к церемонии присяги все было готово.
Перед отъездом в Сарагосу Филипп написал своему другу-Людовику XII, умоляя его не чинить нам препятствий на пути во Фландрию. В ответ Людовик рассыпался в любезностях. По его словам, во Франции нам ничего не угрожало. Чтобы окончательно развеять сомнения Филиппа, король отправил в Брюссель десять французских дворян, которым предстояло пробыть в заключении, пока мы благополучно не вернемся во Фландрию.
— Видишь, Хуана? Я мог бы стать отличным посредником в переговорах с французами, но твои родичи об этом и слышать не желают. Твоя мать прекрасно знает, что во Франции нам ничего не угрожает. Она меня просто запугивает. Но я не изменю себе. Я дал слово своему наставнику, когда он умирал.
В Сарагосе нам устроили такой же пышный прием, как в Толедо. Повсюду развевались флаги Арагона, Валенсии, Майорки, Серденьи и Барселоны, разодетые вельможи и простые горожане наперебой спешили засвидетельствовать нам почтение. Звонили колокола, в небо взмывали стаи голубей; балконы украшали разноцветные гирлянды. Тем не менее условия кортесов были ясными и жесткими. Я наследовала престол, но Филипп не мог править после моей смерти. Кроме того, если бы мой отец, похоронив супругу, решил жениться вновь, права наследования переходили к его детям от второго брака.
Сразу после церемонии отец поспешил вернуться в Мадрид, встревоженный известием о внезапной болезни матери. Перед отъездом он поручил мрачному несговорчивому Филиппу присутствовать на остальных заседаниях кортесов вместо него. Мой честолюбивый принц наслаждался новой ролью. До чего же мы были наивны! В начале заседания, глядя на Филиппа, который восседал на почетном месте, расправив плечи и подняв подбородок, я едва дышала от гордости и нежности. В тот день мы оба встали чуть свет и все утро выбирали формы для статуй, которые должны были отлить в нашу честь.
Секретарь взошел на трибуну, чтобы огласить повестку дня. Лишь тогда я поняла, какую ловушку подготовил для Филиппа мой отец: кортесам предстояло изыскать дополнительные средства на войну с Францией. Над скамьями, занятыми фламандцами, прокатился возмущенный ропот. Десятки лиц уставились на меня, словно морды чудовищ из страшного сна. Разумеется, они решили, что это дело моих рук. Филипп, как истинный рыцарь, бросился на мою защиту. Он с царственным спокойствием поднялся на ноги и с поклоном попросил у меня дозволения открыть слушания. А потом как ни в чем не бывало приступил к своим обязанностям.
Облегчение и страх — вот что я почувствовала в тот момент. Начиналась буря, и безжалостные волны могли поглотить меня в любую минуту. Тяжелое платье не давало мне вздохнуть. Тогда я впервые отпустила свой разум в свободное плавание. Я представила клавикорды, на которых в детстве училась играть, видела их корпус из раскрашенного дерева, клавиши слоновой кости, партитуру Жоскина де Пре, ноты, похожие на черных жучков, и с открытыми глазами, безмятежно опустив руки на подлокотники кресла, позволила музыке перенести меня в ту пору, когда мне было восемь лет. Я мысленно перебирала клавиши. Царящая вокруг какофония сменилась чарующей мелодией.
После подсчета голосов Филипп закрыл слушания. Колдовство рассеялось. Я глубоко вздохнула. Когда мы покидали зал заседаний, кровь текла в моих жилах неспешно и умиротворенно.
