Николай Попов - Лили.Посвящение в женщину
— Ничего, продолжайте! — успокоительно заметил Куликов и зевнул.
XLII
— Рассказывала мне нянька сказки!.. — вдумчиво и старательно снова начал Далецкий. — Рассказывала о том, как за дальними синими морями, за теплыми водами жила-была царевна, такая красавица-раскрасавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Жила эта царевна, пила сладкие заморские вина и печатными пряниками закусывала. Тогда мне земля представлялась не в виде глупого приплюснутого шара, который во сколько-то дней кругом можно объехать, а скорее в виде необъятной, неизмеримой площади, в конце которой небо сходилось с землей, причем бабы на это голубое небо свои прялки вешали… Помните «Конька-Горбунка»? «И прялки на небо кладут»… К царевне-красавице я был довольно равнодушен, ибо половые потребности во мне еще дремали… Ну, а насчет сладких заморских вин и печатных пряников у меня большое вожделение было!
Страстно хотелось отведать и того и другого, в особенности печатных пряников. Даже во сне нередко эти пряники видел!.. Потом вырос, объездил всю Европу, побывал и в Америке; перепробовал всякие заморские и незаморские вина, печатные и непечатные пряники и… удовлетворения не почувствовал… Те вина и пряники, о которых рассказывала мне нянька в своих сказах и которые я так отчетливо и ясно представлял в своем воображении, а подчас и во сне видел, куда лучше, аппетитнее и заманчивее всех существующих на свете вин и пряников! Ибо «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!»
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Куликов.
Далецкий вздохнул и ничего не ответил. Куликов опять приподнялся и на этот раз осторожно и сосредоточенно налил себе рюмку ликера.
— Ну, а насчет заморской царевны не мечтали? — с усмешкой осведомился он, смакуя душистый ликер.
— Только теперь мечтать начал! — признался Да-лецкий и тоже усмехнулся своим грустным мяслям.
— Теперь?
— Да…
— Где же живет ваша царевна?
— Здесь, в Москве.
— Не очень далеко?
— Недалеко, но зато в неприступном замке Черномора, который околдовал ее блеском своих миллионов и приставил к ней неусыпную стражу…
— Тэ-тэ-тэ!.. Да не господин ли Рогожин этот Черномор-то?..
— Он самый.
— Значит, царевна — мадемуазель Лили Теплова?
— Да.
— Ну, батенька, тогда я должен сообщить вам пренеприятную новость… Ваша царевна при смерти. У постели ее поочередно дежурят чуть ли не все знаменитые доктора Москвы. У Лили Тепловой, как я слышал, нервная горячка!
Далецкий шумно поднялся со стула и, опершись руками о стол, посмотрел на Куликова мутными, осоловелыми глазами.
— Лили при смерти?.. — глухо пробормотал он, как будто не веря своим ушам.
— Так, по крайней мере, говорят доктора, — спокойно сказал критик, пожав плечами.
— Теперь я понимаю!.. Я все понимаю!.. — с трагическим отчаянием воскликнул Далецкий. — Так вот почему я до сих пор не получаю ответа на свое письмо!.. О, Боже мой, Боже мой! Лили может умереть, и я не увижу ее! Нет, я должен сейчас же к ней ехать! Что бы ни ждало меня там, но я сейчас же отправлюсь туда…
Куликов посмотрел на свои карманные часы и тихо, почти беззвучно рассмеялся.
— Сейчас, во всяком случае, вы туда не поедете! — возразил он. — Теперь половина первого ночи, а в такое время ни в один порядочный дом вас не пустят! Vous comprenez, mon cher? Не пустят! А если вы под влиянием Бахуса и проявите свой строптивый характер, то вас вежливо, но энергично препроводят для надлежащего вразумления в участок и познакомят там с правилами житейского общежития!..
Далецкий тяжело опустился на стул и подпер голову руками.
— Вы правы… — в раздумье произнес он. — Надо ждать утра… Но, Боже мой, какую мучительную ночь проведу я в ожидании этого утра!..
— А вы успокойтесь! Во-первых, доктора, по всему вероятию, врут, что им в высокой степени свойственно… А во-вторых, большую часть ночи мы скоротаем вместе и даже в довольно приятной компании. Сейчас спектакль уже кончился. Многоуважаемая Марья Сергеевна Холмская скинула с себя одежды вероломной Далилы и, превратившись в обычную вероломную женщину современного века, скоро приедет сюда и прольет целительный бальзам на вашу страдающую душу.
Едва только успел Куликов докончить этот шутливый монолог, как двери кабинета распахнулись, и на пороге показалась Холмская, а следом за нею самодовольный и сияющий Жорж под руку с опереточной певичкой Лариной, или попросту Дусей, как звали все ее благоприятели, которых она также в ответ величала «дусями».
До четырех часов ночи время было проведено шумно и весело. Далецкому пришлось не только затаить скорбь, но и безостановочно пить ликеры и шампанское, а затем проводить Холмскую домой. Больше провожать было некому. Жорж отправился с Дусей, а критик до того опьянел, что едва ворочал языком.
— Может быть, зайдешь ко мне на часок-другой, по старой памяти? — кокетливо предложила Холм-ская Далецкому, выскочив из пролетки лихача к подъезду своей квартиры.
Пьяный Далецкий согласился и, расплатившись с извозчиком, покорно пошел следом за своей прежней любовницей. Он не слишком хорошо помнил, как очутился в ее постели.
И когда затем, еще более опьяненный ее порывистыми жадными ласками, он держал ее в своих объятиях, то скорбь и тоска по Лили как будто потускнели и сгладились в его сердце.
XLIII
Проснулся Далецкий во втором часу дня с сильнейшей головной болью.
Холмской рядом не оказалось. Она давно уже встала и, приняв ванну, с аппетитом завтракала одна в маленькой столовой, проглядывая в газетах отчеты о вчерашнем спектакле. Все газеты хвалили исполненную ею партию Далилы, и Холмская чувствовала себя веселой и счастливой.
Радостному настроению немало способствовало и то, что ей удалось затащить к себе Далецкого, и он провел с нею остаток ночи.
Зато Дмитрий Николаевич, придя в себя, чуть не застонал от ужаса и раскаяния. Лили больна, при смерти, а он, пославший ей письмо о своем отчаянии и безумной любви, провел ночь в объятиях другой женщины и безмятежно проспал до двух часов дня.
Далецкий схватился за волосы и заскрежетал зубами от душевной боли. Но в то же время поймал себя на мысли, что в этой боли, в ужасе и раскаянии его и даже в самом письме к Лили была какая-то фальшь, неискренность.
И, невольно начав анализировать себя, Далецкий почувствовал, что эти фальшь и неискренность систематически проявлялись во всех его чувствах и поступках. Как неискренни и фальшивы были чувства, которые он изображал на сцене, точно так же они были лживы и в его обыденной жизни.
