Элен Стюарт - Мой лорд
— А как называть тебя?
— По имени. Я люблю свое имя. Может быть, потом к тебе придет еще что-нибудь, что мне понравится. — Людвиг протянул ей телефон. — Я поброжу тут неподалеку. Если что, зови.
— Спасибо, — благодарно тронула его за руку Николь.
Какой еще мужчина отнесся бы с пониманием к тому, что его девушке посреди свидания вдруг понадобилось срочно полазить по Интернету.
Спустя некоторое время они сидели рядом на широком замшелом стволе старой ивы. Когда-то, когда ива была еще молодым тоненьким деревцем, она протянула ветви в сторону ручья, да так и застыла, склоненная. Теперь ее ствол был толстым, морщинистым и пружинно-мягким от обширного слоя пахнущего сыростью мха. Сейчас на иве можно было лежать, как на постели, не опасаясь свалиться от неосторожного движения. Прогалины коры, теплой от солнца, казались ласковыми старыми ладонями, готовыми поддержать и согреть. А может, это просто успокоилось сердце Николь… Чувство безмятежной свободы охватило ее душу. Долг отдан. И теперь даже неважно, что про нее подумает и как ответит Джимми. Так приятно простить саму себя…
11
По совместному решению ни пить вечерний чай, ни ужинать вместе со всеми они не пошли. Вместо этого Людвиг отвел ее на кухню, где Николь отвела душу, выбирая вкусности к их лесному пикнику. Не считая куска свежего окорока, взять который, к удивлению Николь, предложил сам Людвиг, того самого смородинового пудинга, еще горячих слоеных лепешек, сыра и фруктов, у них получилась целая корзина всяких приятных вещей: свечи, вино, плед. Тяжеленькое получилось сокровище. Но Людвиг стоически таскал его весь вечер.
Больше всего Николь понравилось лесное озеро. Небольшое, но глубокое. С прозрачной, словно бы мягкой на ощупь, водой. По словам Людвига, летом озеро становилось ярко-зеленым от мелких водорослей. И эта праздничная зелень была одним из самых светлых воспоминаний его детства. А еще на берегу озера было одно место, которое Людвиг называл своим тайным прибежищем. Старый вяз, вывернутый когда-то ветром, почти полоскал свои ветви в воде. И никто бы не догадался, что между этими ветвями и толстым стволом есть уютное убежище, похожее на круглое гнездо огромной птицы. Стены-ветви надежно скрывали того, кто осмелился бы пробраться внутрь, от взглядов случайных прохожих. Даже если бы те вздумали устроиться в старой заброшенной беседке, расположившейся в нескольких ярдах на берегу. Взрослым среди ветвей вяза было бы, пожалуй, тесновато, тем более вдвоем. Но тот, давний мальчишка Людвиг чувствовал себя здесь как дома. Об этом тайном убежище не знал никто: ни родители, ни доверенные слуги, ни Дебора — соратница его детских приключений.
Людвиг как-то особенно смотрел на Николь:
— И знаешь, почему?
— Почему? — тихо спросила она, уже догадываясь о том, каков будет ответ.
— Потому что я загадал, что приведу сюда только одного человека…
Сердце Николь забилось часто-часто. Она смотрела на то, как двигаются губы Людвига, складывая звуки в слова. Самые невероятные слова в ее жизни.
— …девушку, которую я полюблю.
Его глаза были темными, как вечернее предгрозовое небо. А в этом небе, где-то высоко, над синеватым пеплом облаков, начинал разворачиваться смерч. Этот смерч надвигался на Николь, и она уже чувствовала, как дрожит от его приближения воздух. Она открыла губы, потому что воздух вдруг стал слишком плотным, чтобы входить в легкие. Земля, мягко качнувшись, стала уходить из-под ног. А она сама, ставшая вдруг невесомой, поплыла над влажной вечерней травой. И вокруг не было никого и ничего, только он. Его дыхание, сила его рук, его губ, под которыми ее тело истончалось до дыма. Людвигу казалось, что он держит на руках самое драгоценное, чего он когда-либо касался. И самое желанное. Сгусток оранжевого света, первооснову любой жизни — саму любовь.
Ее губы были горячими и податливыми. Кожа — шелковистой, как прикосновение тугого бутона. Ее волосы пахли сладковатой терпкостью трав. А стоны, которые слетали с ее обезумевших губ, будили в нем новые волны напряженного желания.
Он целовал ее живот, ставший каменным от ищущего выхода мучительно-сладкого спазма. И она выгибалась ему навстречу, всем телом умоляя познать его плоть.
Это было самое страстное, почти невыносимое по своей силе желание, которое превратило в один кусок раскаленной плазмы, сплавило воедино ее тело, и разум, и мысли. Никогда она еще не была столь цельной. И никогда еще она не чувствовала так остро свою незавершенность. Ей казалось, что если он сейчас же, немедленно, не войдет в нее, она умрет. А если войдет — она и он перестанут быть смертными. Они вообще перестанут быть. Но появится новое существо, наделенное величием и светом Творца.
Они упивались друг другом до тех пор, пока оставалась хоть капля сил в дрожащих от усталости и счастья обнаженных телах, до тех пор, пока оставался хотя бы один уголок плоти, еще не познавший прикосновения губ и жара рук. Потом они уснули прямо на застеленном пледом полу беседки не одеваясь, потому что на это просто не было сил. Первой впала в забытье она, обхватив его теплой бессильной рукой. Последнее, что она помнила, было ощущение чуть колючего пледа, краешком которого бережно укрывают ее обнаженную спину.
А когда она проснулась, беседка была залита льдистым лунным светом. Весенние ночи не предназначены для того, чтобы спать голышом. Николь почувствовала, что продрогла до самых костей. Стараясь согреться, она прижалась всем телом к Людвигу. Людвиг что-то пробормотал и обнял ее, придвигая еще ближе. Прикосновение к его горячему от сна телу заставляло ее мысли улетучиваться, а низ живота — наполняться сладкой истомой, и это теперь, когда они не занимались любовью, а холод пробирал все сильнее. Может быть, у Николь слишком долго никого не было, а может быть, такое бывает только с ним, единственным мужчиной в мире.
Это было упоительное и странное ощущение. Быть так близко с другим человеком. Всегда существовала преграда между ее телом и телами других людей — преграда одежды, расстояния, социальных норм. И в последнее время у нее не возникало ни малейшего желания эту преграду разрушать. Как будто, став к кому-то ближе телесно, она утрачивала и часть своей душевной защиты, становясь открытой для неожиданного вторжения. А с Людвигом эта защита оказалась не нужна. И невероятно сладостно было чувствовать каждым миллиметром кожи его горячее прикосновение. В такой, невероятной при всех других обстоятельствах близости ей чудился путь к познанию какой-то неведомой истины. А может, к воспоминанию своего предназначения в этой жизни.
