Мелани Милберн - Забытый брак
— Я старалась быть с вами вежливой. — Эмелия расправила плечи. — Я знаю, что вы считаете меня недостойной Хавьера. Но если хотите сохранить работу, потрудитесь держать свое мнение при себе.
Алдана пробормотала что-то неразборчивое, сгребла белье в кучу и, прижав его к груди, вышла из спальни.
Эмелия выбросила этот инцидент из головы, но, когда в пятницу вечером Хавьер вернулся из поездки в Кадис, сразу поняла, что у них опять какие-то проблемы. Она спустилась в каминный зал и застала мужа со стаканом виски, который определенно не был первым за сегодняшний день. Уголки его рта опустились, в глазах плескалась тьма. Эмелия заметила и ссутуленные плечи, и перекошенный галстук, и мятую рубашку.
— У тебя был трудный день?
— Можно сказать и так. — Испанец приложился к стакану. — У тебя?
— У меня все отлично. Я ездила верхом на Каллиде.
— Ты уверена, что это разумно? — нахмурился он. — А если бы ты упала?
— Я не упала. И я буду ездить только до тех пор, пока доктор не велит мне перестать.
Они немного посидели в тишине.
— Что-то не так, Хавьер?
— Ты рассказывала кому-то за пределами виллы о своей беременности? Друзьям, знакомым, кому-нибудь?
— Нет, конечно. Кому я могла рассказать? Я провожу день за днем здесь, загорая возле бассейна или катаясь на лошади кругами, пока ты занят неизвестно чем в деловых поездках, откуда неизвестно когда вернешься.
С потемневшими от гнева глазами Хавьер разложил на кофейном столике несколько газет:
— Посмотри на это. Тебе не нужно читать все, общая идея одна: воссоединение семьи Мелендес — скандал с внебрачным ребенком.
Сердце Эмелии ухнуло куда-то вбок, горло сжала невидимая липкая рука.
— Я не понимаю. Как они узнали, что я беременна? Доктор не могла никому рассказать, это было бы нарушением профессиональной этики.
— Это именно та ситуация, которой мне очень хотелось избежать. — Хавьер смахнул газеты на пол.
— У меня был неприятный разговор с Алданой несколько дней назад. Я собиралась сказать тебе, но ты задержался, и я забыла.
— Что ты ей сказала?
— Проблема в том, что сказала мне она. Алдана услышала, как меня тошнит. Она обвинила меня в том, что я вернулась, чтобы навязать тебе чужого ребенка.
— И что ты ей ответила?
— Я сказала, что ей лучше держать свое мнение при себе, если она хочет работать здесь.
— Понятно.
— Она никогда не любила меня, Хавьер. Ты прекрасно знаешь, что Алдана так и не приняла меня как твою жену. Она не позволяет мне ничего делать, ничего трогать, ничего приносить в этот идиотский мавзолей, который ты называешь своим домом. Я стараюсь быть вежливой, но не стану терпеть оскорбления.
— Я тебя понимаю. Я поговорю с ней.
— Только не увольняй ее из-за меня. — Эмелия посмотрела на свои руки. — Я же не уверена, что это она рассказала о моей беременности журналистам.
— Ты готова предоставить Алдане кредит доверия, когда все указывает на то, что она виновата?
— Хавьер, она никогда не выдавала твоих тайн прежде. На вилле сосредоточена вся ее жизнь, ей нравится работать на тебя. Вряд ли она готова рисковать своим местом.
Испанец приподнял лицо жены за подбородок, задумчиво провел подушечкой большого пальца по ее нижней губе.
— Ты слишком доверчива, querida. Даже у близких людей иногда появляются мотивы для предательства.
— Эти сплетни в газетах… — Эмелия скосила глаза на бумажную горку на полу. — Мы можем что-то сделать?
Он поднял жену на ноги, обнял за талию:
— Не волнуйся. Сплетни утихнут, как только новость перестанет быть свежей.
— Но ты веришь, что это твой ребенок? Хавьер понял, что за этим вопросом кроется нечто большее. Эмелия просила его взять на себя обязательства, которых он до сих пор успешно избегал.
Испанец и сейчас не был уверен, что готов. Кто может дать гарантии, что он не станет таким же несостоятельным родителем, как его отец? В последние несколько дней Хавьер начал осознавать, насколько понятие отцовства шире, чем простое донорство спермы. От испанца требовалось дать пожизненную клятву любви и ответственности без условий и ограничений. Его отец оказался на это не способен, после смерти матери он спихнул Хавьера нянькам и учителям, а сам продолжал жить своей жизнью как ни в чем не бывало. Ребенок, которого носила Эмелия, заслуживал лучшей судьбы, и Хавьер собирался сделать все возможное, чтобы окружить его теплом и любовью.
— Это наш ребенок, Эмелия. Я горжусь тем, что я его отец.
Эмелия порывисто обняла мужа:
— Я люблю тебя.
— Я очень рад, что ты об этом вспомнила.
— Если бы я не вспомнила, я бы влюбилась снова.
— Ты думаешь?
— Я знаю. — И она подняла голову навстречу его поцелую.
Париж нежился в бархатном тепле индейского — или, в других странах, бабьего — лета, и каждый новый день оказывался более солнечным и погожим, чем предыдущий. Первую неделю они провели в блужданиях вокруг Лувра и собора Парижской Богоматери, отдыхая в бесчисленных маленьких кафе. Большую часть времени им удавалось избегать репортеров, хотя один особо настойчивый поднялся за ними на Эйфелеву башню в надежде на интервью. Прогоняя его вниз, Хавьер прижимал жену к себе, словно стараясь своим телом прикрыть ее от любопытных глаз. Эмелия светилась изнутри, тронутая таким проявлением заботы и, как знать, может быть, любви. Иногда она замечала, как муж смотрит на нее задумчивым взглядом, как будто открывая ее для себя заново.
Роскошный отель, который забронировал для них Хавьер, находился близко к основным достопримечательностям. Он даже организовал частную экскурсию в Версаль, чтобы жене не пришлось толкаться в толпе туристов.
Они шли мимо фонтана в королевском парке, когда живот Эмелии скрутило первым спазмом. Она чувствовала недомогание еще накануне, но списала это на слишком обильный ужин в одном из лучших парижских ресторанов.
Хавьер заметил, как жена пошатнулась, придержал ее за талию:
— Осторожнее, милая. Мы не хотим, чтобы ты упала.
Слабо улыбнувшись и цепляясь за мужа, Эмелия прошла еще несколько шагов, но следующий приступ боли пронзил ее как острый железный крюк. Она согнулась, прижала внезапно ставшую липкой руку к животу.
— Эмелия? Что с тобой? — Хавьер схватил ее за плечи. — Тебе плохо?
— Мне… очень плохо. У меня… спазмы… о господи…
Ноги молодой женщины подогнулись, но Хавьер держал ее крепко. Он подхватил ее на руки и обратился к гиду, который вызвал «скорую». Последним, что запомнила Эмелия перед тем, как ее погрузили в машину, были боль и серое от переживаний лицо Хавьера. Потом ее накрыла тьма…
