Леонид Свердлов - Экзамен по фарнухтологии
Я шел между белых колонн, завершавшихся вверху каменными сводами, заросшими мхом. Я удивлялся, что никогда не был, в таком красивом месте. Еще меня удивляло то, что я совсем не встречаю людей. Похоже, формула Денстиллета не нуждается не только в науках, но и в людях.
Дорога, вымощенная мраморными плитами, привела меня к дому из белого камня. Судя по архитектуре, это был театр или какое-нибудь общественное здание. Я очень удивился, когда увидел на фронтоне надпись «ЦИРК».
На висевшей у входа афише действительно было написано:
Сегодня в нашем цирке:
летающие гипопотамы
зеленые люди,
медведи, танцующие на канате
— Что встал? — окликнула меня старушка-билетерша. — Представление уже началось.
— У меня нет билета, — ответил я.
— Тогда тем более надо приходить вовремя! А оттого, что ты будешь стоять, он у тебя не появится.
С этим не поспоришь. Я вошел в здание.
В зале я увидел только одного человека, сидящего на манеже. Когда я вошел, он встал, неуклюже поклонился и надел шляпу. По этой смешной измятой шляпе я и понял, что это клоун.
Я удобно расположился в третьем ряду и, прикрыв глаза, стал слушать, как клоун играет на скрипке.
Музыка поднималась с арены как туман над рекой в безветрие. Она не уходила, как это обычно бывает с музыкой, а обволакивала все в зале прозрачным призрачным туманом, охватывала манеж, поднималась под купол и оставалась там голубым облачком. Мне вспомнился весь мой сегодняшний сон, в котором я так и не сдал экзамен, не нашел ни своей аудитории, ни своей формулы, да и на это ли мне следовало тратить сон? Зачем мне понадобилась кафедра фарнухтологии? Разве про нее я должен был спрашивать девушку в холле института?
Я не заметил, как музыка прекратилась. Открыв глаза, я увидел, что клоун больше не играет, а, застыв, вопросительно смотрит на меня: «Ну как?»
— Я не очень разбираюсь в серьезной музыке, но это было прекрасно, я никогда не слышал ничего подобного.
Клоун в бешенстве отшвырнул свой инструмент и, сорвав шляпу, закричал:
— Что ты вообще понимаешь? Я стараюсь тебя развеселить, надеваю эту дурацкую шляпу, играю на сковородке, а ты говоришь, что слушал серьезную музыку! Это был Чижик-пыжик, только в другой тональности! И ты на меня смотришь как на девочку, схоронившую своего попугая, но я клоун, а не Гамлет! Имей же совесть!
Только теперь я заметил, что лежащий на арене предмет, был и впрямь не скрипкой, как мне сперва показалось, а сковородкой, а туман, который я принял за музыку, был дымком от жарившейся на ней яичницы. Мне стало стыдно за свою невнимательность.
— Извините, — начал я, — теперь я и сам вижу, что это было смешно, просто я…
— Что извиняться, — перебил меня клоун, — ты уже унизил меня, оскорбил во мне артиста, высмеял мое искусство! — тут он подбежал ко мне, нахлобучил на меня свою шляпу и вытолкнул на арену.
— Попробуй теперь сам! — крикнул он, садясь на мое место. Покажи, как ты это умеешь.
— Да я это совсем не умею, — сказал я, снимая шляпу, — даже не знаю, что надо делать.
— Что можешь, — ответил он, — танцуй, пой, ходи на голове, читай стихи — издай хоть звук, если ты не трус.
Показаться трусом я не хотел. Я положил шляпу на край арены и стал читать стихи:
«Мы летом летали, ложась в облака
Над полем, полным полыни.
Мы знали, что все уплывет, но пока
Мы сами и пели, и плыли.
Нам мечталось, что мы лето заберем,
Что секрет полета мы открыли,
Но столкнулось лето с сентябрем
И дожди нам промочили крылья.
Победа над летом далась без труда
И клены кровью залились,
Мы с неба в листву соскользнули тогда
И вместе с листами кружились.
Нам казалось, что мы кружимся не зря,
Что мы будем вечно это делать,
Так считали мы до декабря,
Когда весь наш мир стал черно-белым.
Зимой покрывались мы снегом и льдом
Нас снег согревал в эту стужу,
Сугроб заменил нам и небо, и дом
И нам не хотелось наружу.
Из сугробов мы построили дома
И мороз нам стал казаться благом,
Но уже к апрелю шла зима
С талым снегом, словно с белым флагом.
Оттаяли мы и журчащим ручьем
Поплыли, любуясь весною.
Тогда мы мечтали понятно о чем:
Чтоб жизнь была только такою.
Но мы знали, что идет июня рать,
Из весны она всю душу вынет
И опять придется нам летать
Над полями, полными полыни.»
Клоун мрачно покачал головой.
— Я клоун по профессии, а ты — от рождения, — сказал он. Ты неуместен при любых обстоятельствах.
Он вышел на манеж, забрал шляпу, и показал мне на дверь: «Уходи!»
— Как уходи, — не понял я. — А как же летающие гиппопотамы и медведи на канате?
— Все сразу хочешь? — проворчал клоун. — Потом все будет, а сейчас — иди.
— Куда мне идти?
— Дурак! — беззлобно сказал он. — Куда все люди ходят в антракте? В буфет, конечно.
Цирковой буфет оказался довольно богатым. Жаль, что у меня не было денег, впрочем, платить все равно было некому. Отсутствие людей угнетало. Я взял с прилавка бутерброд с красной рыбой, в конце концов, это мой сон, а значит и бутерброд тоже мой, и, жуя, пошел по фойе. Так я прошел до окна, выходящего на крышу. Пропустить такое окно было выше моих сил. Большое как дверь, окно было специально для меня оставлено открытым. Я перелез через подоконник и сразу оказался на широком выступе, поднимавшемся на локоть над остальной крышей с одной стороны и на огромную высоту над улицей с другой стороны.
По мере того как выступ становился все уже и уже, идти по нему становилось все интереснее и интереснее. Я начал чувствовать ветер, на который в начале пути не обращал внимания, стал балансировать руками, старался не смотреть вниз. Это было похоже на игру в орлянку: если упасть в одну сторону — ушибусь и только, если в другую, то когда долечу донизу, проснусь и не узнаю, что в моем сне было дальше. Но пока я шел, моя монетка не падала ни орлом, ни решкой, а лежала на ребре, а выступ между тем сузился настолько, что стал резать мне ноги.
Я не упал. В это трудно поверить, но я прошел весь выступ до конца и спрыгнул вниз. Там где он кончался, начиналась широкая мраморная лестница, ведущая к морю. Уже стоя на ней, я обернулся и пощупал выступ, по которому шел. Когда я провел по нему ладонью, она увлажнилась и стала красной. Я перевязал ее платком и пошел вниз, к морю.
