Нина Стожкова - Наживка для фотографа
Белые брюки? Ни в коем случае! Они здорово полнят. Да и Кшиштоф, помнится, как-то обронил, что не любит женщин в брюках. Оранжевую тунику, пикантно открывающую плечи? Нет, ни за что! Слишком прозрачно, вызывающе и к тому же уже не модно. Короткую юбку? Что ж, это сексуально. Ой, нет, будет в ней как подросток-переросток. Да и ноги надо бы тщательнее побрить. Укороченную кофточку? Ну уж нет! Не такой у нее плоский живот, чтобы его обнажать перед изысканным поляком. Да, но надеть что-то надо! Ну не концертное же платье, в самом деле? И уж точно не шелковый халат, в котором она металась по квартире. Тогда что? Ну ладно, сойдет любимый льняной сарафан. Простенько и со вкусом. Ой нет…
Леля вспомнила, что как раз в этом сарафане была впервые близка с Антоном, и отправила наряд, как немого свидетеля измены Кшиштофу, обратно в шкаф. Наконец она извлекла из глубин гардероба простую белую блузку из хлопка, без рукавов и с глубоким вырезом, отделанным кружевом, а к ней — узкую льняную юбку темно-синего цвета в белый цветочек. И просто, и мило, и неофициально. И в то же время — не совсем по-домашнему.
— Ну, дзень добрый, коханая моя! — Кшиштоф ввалился в прихожую, обвешанный огромными пакетами. Он бросил их на пол и крепко обнял Лелю.
Хорошо знакомый запах его одеколона, этот неповторимый лимонно-травяной аромат, смешанный с еле уловимыми запахами кожи и мужского пота, опьянил ее сильнее любого вина. Она, как служебная собака, распознала бы запах главного мужчины своей жизни в любой толпе, даже с завязанными глазами. Леля носом, кожей, каким-то первобытным женским чутьем вспоминала сейчас любимого, вновь собирала его образ в душе по крошечным кусочкам. Еще недавно ее главный мужчина был далеко, его образ слегка стерся в памяти. Теперь она возвращала его себе, как реставратор возвращает к жизни поблекшее полотно: каждую черточку, каждый взгляд. Леля подняла к нему взволнованное и растерянное лицо, но не успела сказать ни слова. Кшиштоф наградил ее самым крепким, самым нежным и глубоким поцелуем.
Он целовал ее так страстно и нежно, обнимал так крепко, что через тонкую ткань блузки Леля чувствовала жар его рук и частое биение его сердца. Ее собственное сердце сейчас билось так же часто — словно они не стояли неподвижно в прихожей, а совершали марафонский забег. Не в силах сделать ни шагу, влюбленные застыли, накрепко прильнув друг к другу. Наверное, они стояли бы так вечно, если бы Тошка не зашуршал пакетами, собираясь чем-нибудь поживиться.
Когда им все-таки удалось добраться до комнаты, Леля вдруг подумала: «И зачем я так тщательно выбирала наряд, если Кшиштоф не обратил на него ни малейшего внимания? Могла бы и в халате открыть…»
Его ласковые сильные руки уже давно справились с мелкими пуговками на кофточке, ловко расстегнули затейливую застежку бюстгальтера и подбирались к «молнии» на юбке. Словом, обольстительные, как ей недавно казалось, вещички давно помялись и болтались вокруг тела нелепыми тряпочками. Теперь они только мешали Кшиштофу доставлять ей ни с чем не сравнимую радость. Леля, грациозно изогнувшись, выпростала тонкие руки из кофточки, та упала на пол. Туда же полетел невесомый бюстгальтер. Наконец она выпрыгнула из юбки и, дождавшись, когда Кшиштоф изловчится, как акробат, и стащит с себя брюки и рубашку, потянула его за собой на кровать.
Он целовал и ласкал ее так же страстно, как Антон, и все-таки совершенно по-другому. На его ласки отзывались какие-то другие клеточки ее тела, мозга и души. Это не было изменой Антону в обычном понимании этого слова, скорее — возвращением к самой себе. Теперь она ощущала свое тело как хорошо настроенный рояль, в котором прекрасный музыкант разбудил такие звуки, о каких не догадывался даже мастер, сотворивший инструмент. Они понимали друг друга до доли секунды, до четверти тона, и Кшиштоф, как талантливый дирижер, полностью подчинил оркестр солистке. Вот чуть быстрее, теперь медленнее, вот еще немного. Громче, громче, быстрее… Кода!
Они лежали рядом, притихшие и утомленные, и оба мечтали об одном: пусть эта минута длится вечно. У Лели не было ни грусти, ни чувства вины, как с Антоном, только огромная радость, заполнившая все ее существо. Леля не желала думать о том, что Кшиштоф уедет, может быть навсегда, и его образ начнет потихоньку стираться в памяти. Ну, поначалу будут частые телефонные звонки, намеки, понятные лишь им двоим, поцелуи в трубку телефона. А что дальше? С Антоном она рассталась, это окончательно и бесповоротно. Даже если он будет настаивать, даже если выяснится, что его, как он клялся по телефону, подло подставили… Все равно. То, что треснуло, уже не склеить. Никогда. Она просто не сможет смыть с души тот черный осадок, который остался после истории с газетой. И теперь — после близости с Кшиштофом — это вдвойне немыслимо. Она не сможет предать дважды…
— О чем ты думаешь, Ольгушка? — спросил Кшиштоф, ласково тронув ее за смуглое плечо.
— О том, как я дальше буду жить без тебя, — честно призналась Леля.
— Ох уж эти красивые московские пани! — шутливо пожурил поляк. — Вот она, загадочная русская душа. Не успели встретиться с любимым, как тут же думают о разлуке. Да вы, русские, просто упиваетесь своей меланхолией. А мы, поляки, наслаждаемся каждым днем. Как-никак мы ближе вас к Западу. Поэтому наш бог — действие и оптимизм. Недаром каких-нибудь лет двадцать назад нас называли «самый веселый барак социалистического лагеря».
— Не могу веселиться, ты приехал всего на несколько часов, прости, — вздохнула Леля.
— Нет, этот эгоизм самостоятельных женщин… Он просто ни в какие ворота не лезет! — возмутился Кшиштоф. — Почему вы все решаете за нас, мужчин? Почему думаете, что только вы будете страдать без нас? А я? Разве я не люблю тебя? Разве не примчался к тебе через все границы и таможни? Неужели мне будет сладко одному в чужой стране? Или ты думаешь, я завтра же радостно приударю за первой же конкурсанткой? Такой крохотной японочкой, чуть больше размером, чем ее скрипка? Или, может, рвану к гейшам? А ты? Неужели тоже завтра приведешь кого-то в этот дом? Как у вас говорят: с глаз долой — из сердца вон?
— Что ж, милый, это жизнь, — тихо проговорила Леля. — Страсти забываются, а обязанности остаются. Во всяком случае, ты рано или поздно вернешься в Варшаву к своей Агнешке. Или заведешь в Польше роман с очередной оркестранткой, чтобы не летать ко мне через границы и таможни… Или я возьму в мужья какого-нибудь лысого и пузатого западного импресарио, чтобы проще было заключать контракты за границей.
— Давай лучше помолчим, Ольгушка. Сейчас в партитуре пауза, — тихо и грустно сказал Кшиштоф и элегантно, как истинный поляк, поцеловал Леле руку.
