Нина Стожкова - Наживка для фотографа
— Я тебе, Кузнечик, один умный вещь скажу, только ты не обижайся, — процитировал Васька любимое «Мимино». — Не суй свой хорошенький носик куда не следует.
— В смысле? — удивилась Ленка. — Странный совет для папарацци. Совать нос везде, где можно и нельзя, — наш хлеб. И ты, Васька, знаешь это не хуже меня.
Она невольно потрогала свой симпатичный носик, усыпанный веснушками.
— До меня дошли слухи, что ты полезла в ипподромные дела, — вдруг сказал Васька каким-то чужим сиплым голосом. — Говорят, даже наступила на хвост черным букмекерам. Брось, Кузнечик, ничем хорошим для тебя это не кончится. Я это знаю точно.
— И откуда, я хотела бы знать, дошли до тебя эти слухи? И почему ты это говоришь? — спросила Ленка очень серьезно. — О моей съемке знали только я и эти бандиты. — Вдруг Ленка наморщила лоб и изменилась в лице. Ее желтые, рысьи глаза превратились в жесткие щелочки, а рыжие прядки встопорщились на затылке, как у взъерошенной кошки. — Ты что, продался им, Васька?
— Не хочу вести разговор в таком тоне, — холодно сказал Василий. — Тем более с женщиной.
Ленка взглянула на него очень пристально и вдруг увидела не Ваську, а совсем другого человека. Не того, которого она знала долгие годы и в котором была уверена, как в себе. В этом незнакомом мужчине не осталось ничего от уютного, добродушного Мурзика, который когда-то так забавлял и веселил Ленку в универе. Сейчас на девушку смотрели холодные, прозрачные глаза незнакомца — нагло, жестко и цинично.
— Не лги, Кузнечик, между старыми друзьями это не принято. О твоей съемке знал еще кое-кто, — процедил Василий, не отводя от Ленки взгляда. — Например, один парень из вашей редакции. Антон Смирнов. Теперь я припоминаю. Он был автором фотки — ну той, помнишь, обнаженной девицы-музыкантши. Ты еще в редакцию заезжала, следствие вела. И чего ты об этом халтурщике так пеклась, дорогая моя?
— Не твое дело, Васька. Кстати, он уж точно не мог рассказать тебе о съемке на ипподроме, — отрезала Ленка, — поскольку сам узнал обо всем каких-то полчаса назад.
— Ладно, дело твое. Я предупредил тебя, Кузнечик. Хотя, сама понимаешь, мог бы ничего не говорить, так было бы проще. И безопаснее. Серьезные люди не любят болтунов. Дальше — как знаешь. Выпутывайся сама. Кстати, ты допрыгалась, Кузнечик. Доболталась. Дораскапывалась. Вот, похоже, и он. Твой шустрый герой. Я хоть и незнаком с этим красавчиком, но чую: это точно он. Ален Делон не пьет одеколон. Повторяю, дело твое. Но помни, Ленка: смазливые мачо местного разлива бывают отменными гаденышами. Вот и твой жиголо легок на помине, — закончил Василий слишком длинный и утомительный для него монолог приторно-противным голосом.
— Отдай камеру. — Антон произнес это как-то слишком спокойно и тихо и протянул руку. Не для рукопожатия, просто забрать у незнакомца фотоаппарат.
— Какую камеру, старик? У меня их — как женщин. — Василий попытался перевести все в шутку и скроил одну из тех комично-хитрых рожиц, которые всегда безотказно действовали на девушек. Но на этот раз никто не улыбнулся.
— Я требую у тебя одну совершенно определенную фотокамеру. Она не твоя, а Елены Кузнецовой. Между прочим, казенное имущество, больших денег стоит. Не отдашь — заявим в милицию, что ты украл ее. А еще — сообщим в службу собственной безопасности, что ты стер файлы в редакционном компьютере. Так что теперь дорожка тебе не только в бухгалтерию, но и в фотоцех, и в буфет точно закрыта.
До Ленки наконец дошел смысл сказанного Антоном. Она сидела оцепенев, не в силах проронить ни слова.
— Слушай, а ты-то тут при чем? — возмутился Васька. — Камера не твоя, съемка чужая, какого рожна ты, парень, вообще лезешь в это дело? Да ты просто аморальный тип, Смирнов! А еще кого-то учишь жить. Одну девушку снимаешь голышом и печатаешь ее фотку в бульварной газете за деньги, одновременно клеишься к другой девчонке, изображая ее ангела-хранителя. Ты просто циник, мразь и лицемер!
Антон подскочил к Ваське и схватил его за грудки.
— Заткнись, подонок! Раздавлю гада! Я из тебя сейчас такую отбивную сделаю, каких в этой забегаловке отродясь не видели!
— Попробуй! — заорал Васька. — Да я тебя, шибздика сопливого, одной левой придушу. Ленка за это мне потом спасибо скажет. Потому как мала еще, в мужиках ни фига не смыслит.
Васька не растерялся и попытался резко повалить соперника на пол, но тот одной рукой схватился за подоконник, а другой поднял стул для обороны.
Посетители буфета оторвались от своих тарелок и наблюдали за назревающей дракой. Мужчины — с плохо скрываемым азартом. Женщины — с испугом и любопытством. Похоже, вмешиваться никто не собирался. Не такое нынче время, чтобы в драки встревать.
— Я всегда говорила, что потребление мяса ведет к агрессии, — подала голос из дальнего угла Алла Матвеевна. — Вот мой Иван Варфоломеевич ест салат-рукколу и лук-латук — и в результате мухи не обидит.
— Эй, мужики, ну хоть кто-нибудь! Слышите? Остановите их! Ну пожалуйста! Кого испугались? Это же просто Васька и Тошка! Да пошли вы, трусы! — заорала Ленка и принялась с визгом колотить Ваську кулачками по широкой спине. Но тот сцепился с Антоном всерьез и даже не отмахивался от нее, просто не замечал, как мелкую досадную помеху. Мол, без баб разберемся. Он решил раз и навсегда поставить на место Антона, этого зарвавшегося выскочку, чтобы тот впредь не вставал у него на пути.
— Эй, мужики, здесь вам не «Король ринга!» — вдруг завопила, опомнившись, буфетчица тетя Дуся. — Пошли вон отсюда! Да-да, вам, паршивцы, говорю! Ты, очкарик, и ты, кабан. Идите бить морду друг другу в другом месте. Не хватало еще, чтобы мне тут посуду перебили и стулья переломали. А ну, быстро на выход, не то милицию вызову!
Как ни странно, угроза тети Дуси подействовала. Васька заломил Антону руку и потащил к выходу. За мужчинами, вереща и подвизгивая, семенила Ленка, не уставая на ходу отчаянно колотить и щипать Ваську. Со стороны казалось, будто подростки шутливо борются, пробуя силу. А прохожие добродушно посмеиваются, вспоминая собственную юность.
Внезапно Василий резко завернул за угол и втащил Антона в открытую боковую дверь. Ленка шмыгнула за ними и замерла от ужаса: они оказались на балконе под самой крышей.
Леля репетировала камерную программу: вальсы, мазурки, экспромты Шопена. Когда играла вещи любимого композитора, пианистка Рябинина совершенно забывала о времени. Она купалась в изумительной музыке, пила ее по каплям, словно магический бальзам. Неповторимые гармонии Шопена поднимали со дна ее памяти потаенные воспоминания, очищали душу, омывали ее. Даже работая над каким-нибудь трудным местом, Леля не раздражалась, а вновь и вновь поражалась гению великого поляка, сотворившего волшебную музыку. Каждый раз она пыталась приблизиться к замыслу творца чуть ближе, чтобы музыка, рожденная больше века назад, зазвучала под ее пальцами так, как хотел божественный Фридерик.
