Алана Инош - Взмахом кисти
– Кристина, ладно тебе. Не трясись над ней, ничего не случится.
Он не сказал этого вслух, но и так было понятно: теперь, когда Арину ждала картина «Вечер на озере», уже ничего не могло случиться. Это повисло в воздухе горькой истиной, и только розовые мотыльки самоотверженно всходили на костёр боли, принося себя в жертву.
В итоге мать Арины оставила Художнице и Надин кучу лекарств и указаний, и они с Константином Сергеевичем уехали, предупредив, что к десяти утра вернутся за дочерью.
– Ну, хоть сейчас я вырвалась наконец-то из-под этого колпака, – засмеялась Арина, потирая руки от радости. – Мама ушла, можно делать, что хотим! Ох и наелась я, объелась даже, а всё равно ещё каких-нибудь ягод хочется…
– Идите, крыжовник покушайте, – предложила Надин, сказочной волшебницей склоняясь над обеими сёстрами и обнимая их за плечи. – Вы его ещё не пробовали, а он поспел – сладкий уже.
Кресло на колёсах по узким садовым тропинкам не могло проехать, и Художнице приходилось всё время носить сестрёнку на руках, но это было ей в радость. Она испытывала трепетное чувство, когда тёплое кольцо слабеньких рук Арины смыкалось на её плечах, а дыхание касалось щеки. Возле раскидистого старого куста крыжовника был поставлен деревянный ящик в качестве сиденья (табуретка не годилась – неустойчива и слишком высока), и Художница устроилась на нём с Ариной на коленях, обнимая и поддерживая её одной рукой, а другой срывая крупные, полупрозрачные полосатые ягоды и кладя ей в рот. Шипы нещадно царапали и кололись, но это казалось пустяком.
«Ты будешь смеяться, но я ни разу не пробовала крыжовник, – сказала Арина, перейдя на мысленное общение. – Малину, вишню, землянику – ела, когда покупали. А крыжовник не доводилось. Я много упустила! Ой, а можно ещё немножко вишни? Она разная какая-то… Разных сортов, что ли? Хочу вон ту, самую крупную!»
«Тебе всё можно в любых количествах, ангелок», – ответила Художница, снова поднимая Арину на руки и направляясь с ней к кустовой вишне с более крупными ягодами, чем у древовидной.
«Тебе не тяжело меня таскать?» – обеспокоилась Арина.
«Нет, Ариш, ты легче пушинки», – улыбнулась Художница. Не удержавшись, она тихонько поцеловала сестрёнку в ухо – от прилива грустной нежности.
«Жаль, что мы не познакомились раньше. Но лучше поздно, чем никогда». – Щека девушки доверчиво прильнула к щеке Художницы.
Ночью они не ложились совсем: тратить на сон драгоценные минуты стремительно истекающего времени, отведённого им судьбой, казалось кощунством. Они сидели под вишней, слушая симфонию кузнечиков: Арина – по-настоящему, а Художница – у себя в голове. Впрочем, когда она сжимала руку сестры, ей казалось, что она начинает действительно слышать их непрерывный стрекот. Тёплая сиреневая вечность неба, увешанная звёздами-ягодами – срывай не хочу – прорастала в их сердца; вишнёвая печаль не была обременительной, а лишь оттеняла волшебство ночи, сплетённое чародейкой Надин. Она вышла к ним, чтобы подать чай с малиновым пирогом, и из её волос вылетали светлячки, наполняя сад колышущимся морем огоньков, а среди цветов, короной венчавших её голову, сверкали звёздные сокровища.
Синий полог ночи начал светлеть: это богиня утренней зари Аврора невидимой кистью забирала тьму и вливала на полотно неба светлые краски – постепенно, тон за тоном. Усталую Арину начало-таки клонить в сон, и она попросила чаю покрепче, чтобы взбодриться, и холодной воды для умывания. Надин поднесла тазик с водой, и обе сестры умылись и утёрлись полотенцем с её плеча, пропитанным запахом душистого мыла. Горьковатая терпкость чая и отрезвляющая свежесть рассвета на чуть-чуть влажной коже щёк – вот те два вестника, принесшие холодящее осознание, что время уже почти истекло.
Но ещё немного им всё же осталось, и это время Арина хотела потратить с пользой: она мечтала научиться варить варенье. Надин не видела к этому никаких препятствий. Впрочем, Арина хотела выполнить все этапы своими руками, начиная со сбора ягод, и Художнице снова пришлось носить её на руках по малиннику. Чудесным образом ветки раздвигались сами, не царапая девушку, а ягоды падали ей в ладонь. Художница знала, чьих рук это дело: в гуще малиновых зарослей, в венке из листьев и ягод, проглядывало улыбающееся лицо Надин.
Когда за забором показался чёрный фургон, Арина разливала варенье по пол-литровым баночкам. Надин впустила её родителей и пригласила к столу:
– А у нас свежее варенье! Ариша сама варила.
Мать выглядела бледной в элегантном тёмно-бордовом платье и чёрной шляпке, а заплаканные глаза пыталась скрыть за широкими очками с дымчатыми стёклами. Она и за стол села в них, а когда поднесла ко рту ложечку ещё тёплого варенья, её губы задрожали.
– Ну, ну, – мягко проговорила Надин, и розовые мотыльки запорхали вокруг женщины.
Судя по тому, с какой скоростью они падали замертво, она провела ужасную ночь. Не допив чай, она засуетилась, измеряя Арине давление и температуру.
– Мам, перестань, – отмахнулась та. – В этом уже нет необходимости.
Константин Сергеевич держался замкнуто и сурово, его глаза оставались сухими, а губы – жёстко сомкнутыми, и Художница сначала заподозрила его в бесчувственности, но потом поняла: это не так. Мотыльки тоже умирали рядом с ним, а значит, была и боль. Где-то глубоко в душе ёкнул заживший шрам: поздно же отец научился любить. Но это подал голос брошенный ребёнок внутри неё, а сияние глаз Надин подсказывало: сейчас не время для обид.
Коляску вкатили в фургон по специальному трапу. Повинуясь умоляющему взгляду Арины, Художница села в салон и приняла в свои ладони протянутую руку. Родители не возражали. Надин, стоя у калитки, послала Арине воздушный поцелуй и стайку розовых мотыльков.
Пока они ехали, небо затянуло тучами, засверкали молнии. Ветер чуть усилился, но до грозы дело не дошло – закапал тихий дождь, распространяя в тёплом воздухе запах мокрой пыли и травы. На пушистой хвое голубых ёлочек у дома повисли огромные алмазные капли. Арина совсем сникла: запас бодрости от заваренного Надин чая кончился, и её уложили в постель. На столе в гостиной стояли баночки с малиновым вареньем, сваренным ею собственноручно.
– Так спать хочется, – проронила она, устало опуская отяжелевшие ресницы. – Давай картину, Оль.
«Уже?» – горестно пискнуло растерянное сердце. Этот момент должен был настать, но Художница всё равно оказалась к нему не готова. А картина уже стояла в комнате Арины, прислонённая к креслу, оставалось только снять обёртку. Художница разрезала шпагат, развернула бумагу и провалилась в холодный омут вечернего гипнотизма камышового берега.
