Натали де Рамон - Устрицы и белое вино
– Казимир, Казимир, – прошептала я, надеясь уменьшить звук, но мурлыканье сделалось еще громче, и это было уже вовсе не мурлыканье, а шум прибоя.
Я бегу по берегу моря, по самой кромке прибоя, по пенным, пушистым барашкам волн. Они совсем небольшие, не выше моего колена, теплые и ласковые. Над морем цветет закат, и там, куда уже не достают лучи вечернего солнца, сквозь кобальт проглядывают звезды – прямо над моей головой. А мне навстречу с распахнутыми объятиями бежит мужчина. В полутьме я еще не вижу черт его лица, но по силуэту понимаю, что он хорошо знаком мне.
– Казимир! Казимир! – зову я.
Мужчина машет мне рукой. Его длинные волосы летят за плечами и отливают звездным блеском – солнце уже полностью село в море и на небе невиданное количество звезд, но ни месяца, ни луны.
– Казимир! Красавец Казимир! – снова кричу я, уже падая в его объятия.
Он что-то ласково шепчет в ответ, тихо и бархатно, словно большой кот мурчит, и целует, целует, целует, целует меня! Я чувствую его губы на своем лице, на шее, на груди, ниже... Его волосы шелково касаются моего тела, его руки сжимают и гладят меня, причем на мне почему-то совсем нет никакой одежды, и я не могу вспомнить, была ли она... Я тоже шепчу страстно-ласковые слова, обнимаю и целую его всюду, куда только попадают мои губы... И звезды вместе с небом начинают приближаться, и прибой со своей воздушной, серебряной от звезд пеной...
И мы уже лежим в этом прибое, и все вокруг серебряное – песок, прибой, его волосы и мои руки. Он иногда вскидывает голову, я вижу его темно-зеленые с поволокой глаза и черные брови на бледном от ночи прекрасном лице. Глаза улыбаются, его губы – тоже... А потом все пропадает, только звездный поток, или этот поток льется из моря? Или море превратилось в поток? Или это прибой входит в меня, заливая радостным серебром, и небо качается, и мы уже не на берегу, мы летим среди звезд, и вместе с потоком откуда-то появляется месяц, и я не понимаю, где я – внутри потока или он внутри меня? И месяц тогда тоже светится внутри? Я же вижу свет! Он разливается внутри и снаружи! Свет везде! Но почему тогда по-прежнему темно? И где мой Красавец Казимир!
– Казимир! Казимир! – испуганно кричу я, задыхаясь в прибое и колышущейся звездной пелене.
А он подмигивает и говорит мне:
– Хорошо? Хорошо? – И его глаза отливают медью.
– Да, Казимир, да! – шепчу я и снова ощущаю поток и месяц. – Еще! Еще! Казимир!
Он поднимает голову, глаза грустные – медь позеленела – и из них текут серебряные слезы!
– Я Пьеро, – с мукой шепчет он, и все исчезает.
Полная темнота...
– А-а-а-а-а-а!.. – в ужасе кричу я, как же я могла так ошибиться! – А-а-а-а-а!
Что-то шипит рядом, иголки впиваются в мое плечо. Надо открыть глаза, и темноты не будет...
Глава 17, в которой я рыдала в голос
Котенок сначала испуганно юркнул под диван, а потом я почувствовала, как он тычется влажным носиком в мою руку. Всхлипнув, я отодвинула руку от щеки, и он лизнул мою щеку. Подождал, а потом принялся старательно вылизывать. Надо же, кошки жалеют так же, как собаки! – мне сделалось еще жальче себя. Только наждачный кошачий язык вовсе не походил на мягкий собачий... Еще раздражение останется, подумала я, села на диване и положила зверька себе на колени. Он замурлыкал и начал мять передними лапками мою ногу так, как делают звериные детеныши, когда сосут свою мать.
– Глупый, – шмыгая носом и размазывая другой рукой слезы по лицу, я погладила его, – думаешь, я твоя мама?
– Мр-мр-мр-мрр-мррр, – твердил Казимир и жмурил глаза.
Я гладила котенка и думала: ничего, послезавтра Пьер уедет, все будет кончено. Наяву и во сне! Надо же, какая у меня, оказывается, буйная физиология! Нагромоздить такое! Сейчас мне не потребовалось даже прикрывать глаза, чтобы вновь выплыл «кадр» из сна: его фантастически прекрасное лицо на фоне бархатно-серебряной от звезд ночи...
Я с силой выдохнула и помотала головой, прогоняя видение. Оно послушно исчезло, но вот по спине и по груди внутрь живота побежали мятежные всполохи. Ниже, ниже... Фу, как неприлично! Я сжала ноги и поёрзала на диване, пытаясь унять очередной бунт либидо, на что мой непокорный организм мгновенно отомстил мне: бунт тут же перебрался в кишечник и полез выше! О нет! Только не это! Я умру, если расстанусь с курицей! Просто вопиющая несправедливость: она была такая вкусная!
И тут зазвонил телефон. Может, поболтаю с кем-нибудь и все пройдет? Я схватила трубку.
– Как ты, любимая? Я погулял с Пьеро, я очень переживаю, как ты там одна? – взволнованно заговорил Шарль.
– Все хорошо! – рявкнула я, курица ожесточенно рвалась из меня на волю.
– Извини, я, наверное, разбудил... У тебя недовольный голос.
– Да. Я спала! – Внутри творилась революция, меня уже знобило!
– Прости, пожалуйста. Просто я подумал, может, будет лучше, если я приду?
– Не будет! Оставь меня в покое!
Я швырнула трубку и, роняя котенка с колен, поняла, что успею добежать лишь до раковины в кухне. Это точно дизентерия или бутулез, а то и что похуже! Если завтра эта мука не кончится, придется пить антибиотики. А как я их ненавижу! Кожа на лице делается как у бегемота, и гарантирован дисбактериоз...
Обессиленная, я вернулась на диван. Среди беспорядка на журнальном столике котенок сладострастно обгладывал останки курицы. Он поднял мордочку и благожелательно сообщил:
– Мырь!
– Дурень, – сказала я, глядя на натюрморт. – Только сейчас обнаружил?
Заниматься уборкой я была неспособна. Сейчас полежу, подкоплю силы, и надо будет умыться, почистить зубы, надеть ночную рубашку и лечь в нормальную постель. Это не дело – валяться среди беспорядка на диване. Потом, потом... Я прикрыла глаза – и мгновенно возникло лицо Пьера! Его глаза, губы... Они улыбались и спрашивали: «Хорошо? Хорошо?» – а внизу живота опять затрепетали бесстыжие бабочки...
Да что же это со мной творится такое? Я села и опустила ноги с дивана. Котенок трудолюбиво глодал куриные кости. О Господи! Да ведь это все из-за того, что мы с Шарлем сто лет не занимались любовью! Какая же я глупая! Надо было набрасываться не на курицу, когда мы пришли сюда, а на Шарля! И никакие глупые идеи про Пьера не лезли бы в голову! Я зажмурилась и потерла лоб. Конечно! Я сейчас позвоню Шарлю, он придет, и все будет хорошо. Ох, я ведь нагрубила ему, бросила трубку... Ну и что? Я объясню, в чем было дело, он все поймет. Нет! Я не могу говорить Шарлю, что меня опять тошнило от обжорства... Зачем я доела эту курицу? Что, не могла потерпеть?.. Но в любом случае нужно позвонить Шарлю и попросить прощения за брошенную трубку. Он же не виноват, что я такая обжора.
