Ли Гринвуд - В твоих объятиях
– Не знаю, как насчет Бака, а я боль ощущаю. И эти царапины чертовски болезненные.
– Ничего, скоро их еще прибавится.
– Следующая попытка поцарапать меня или попинать может привести к тому, что я тебя как следует отшлепаю.
– Не посмеешь. Мужчина не может ударить даму.
– Вы, женщины, очень любите пользоваться этим.
– Чем этим?
– Двойным стандартом. Ты думаешь, что можешь царапаться, брыкаться и ругаться, делать практически все, что хочешь, а мужчина должен продолжать обращаться с тобой как со святыней.
– Чем же это двойной стандарт?
– Если мы совершим одну ошибку, даже если потом ведем непорочную жизнь, вы никогда не даете нам забыть об этом. Именно женщины поддерживают в нас чувство вины.
– У тебя отвратительное мнение о женщинах. Ведь так?
– У меня не было поводов его поменять.
– Не знаю, какой из моих проступков заслужил у тебя наибольшее осуждение, но если ты воображаешь, что я перестану драться за свою свободу, ты плохо разбираешься в женщинах... и в дамах, и в других.
– Не думаю, что дамы сильно отличаются от простых женщин. Разве что обычные женщины честнее.
– Почему у меня создается впечатление, что ты говоришь о ком-то определенном? И это не я.
Вопрос Виктории заставил Тринити замолчать. Он понял, что позволил глубоко запрятанным чувствам прозвучать в своем голосе. Ему следует лучше следить за собой. Он не хотел, чтобы Виктория узнала о Куини.
Он всегда гордился своим самообладанием, но с момента встречи с Викторией мысли о Куини постоянно преследовали его. Многие годы он старался забыть о ней. Несколько раз полагал, что это ему удалось, но она никогда не уходила из его мыслей надолго, Нет, если он хочет выбраться из Техаса живым, ему нужно выбросить ее из головы. Воспоминания о Куини мешали ему сосредоточиться.
– Я не говорил о ком-то конкретном, – наконец произнес Тринити. – Просто вообще о моем опыте общения с женщинами.
– Если ты обращался с ними, как со мной, я этому не удивляюсь. Даже падшие женщины плохо относятся к мужчинам, которые им лгут.
– Почему ты считаешь, что я знавал только падших женщин?
– Если бы был знаком с порядочными, ты бы думал иначе.
– Единственные порядочные женщины, которых я когда-либо встречал, были шлюхи.
– Бесполезно разговаривать с кем-то вроде тебя, с твоими извращенными представлениями, – пробурчала Виктория. – Дай мне знать, когда доберемся до лагеря, то есть если я буду еще в сознании. А до тех пор я избавляю тебя от необходимости говорить со мной.
Тринити поймал ее на слове, но Виктории скоро захотелось, чтобы он не был таким послушным. Она не могла себе представить, что с ним такое случилось, что он стал так плохо думать о женщинах. Ей хотелось, чтобы он рассказал ей об этом, но она знала, что делать это он не станет.
Как ни неприятно было ей признаваться себе, но она по-прежнему хотела нравиться Тринити. А еще ей хотелось ему помочь. Возможно, так было потому, что она была женщиной и испытывала врожденное стремление опекать и заботиться. А может быть, потому, что ее влекло к нему и хотелось знать о нем все. Или потому, что она хотела уговорить его, чтобы он помог доказать ее невиновность. Как бы то ни было, она ненавидела, когда кто-то страдает. А Тринити, как бы он ни старался это скрыть, очень страдал.
– Здесь у нас будет ночлег.
Тринити остановил коня на скальном выступе, выдававшемся на десять футов из склона горы. Сквозь густой шатер сосен и дубов струился меркнущий свет дня. Беспорядочная куча валунов заслоняла их от тропы. Их было бы трудно заметить даже сверху.
Виктории было абсолютно все равно, где они находятся. У нее было ощущение, что она провела в седле большую часть жизни. К мучительно дергающей боли в щиколотке присоединилась боль в спине, запястьях, руках и тазу. В эту минуту ей было безразлично, где спать и получит ли она какую-то еду. Ей хотелось лишь одного: слезть с седла.
Тринити спешился и вернулся немного назад к тропе, чтобы удостовериться в безопасности. Удовлетворенный тем, что никакой погони видно не было, он вернулся к Виктории.
– Сообщаю, что бежать нет смысла. Мы находимся сейчас так далеко от ранчо твоего дяди, что тебя никто не найдет. Ночи в лесу ты не переживешь. Тут водятся кугуары и волки. Есть и медведи, но, кажется, не гризли. – Тринити знал, что гризли почти никогда не заходят так далеко на юг, но надеялся, что Виктории это неизвестно.
Она молчала. Тринити развязал ей ноги и потянулся помочь слезть. Она никак не реагировала.
Он снял Викторию с седла и рассмеялся, когда она попыталась его лягнуть. Она продолжала хранить молчание.
– Садись. Если считаешь, что сможешь вести себя хорошо достаточно долго, чтобы поесть, я развяжу тебе руки. Если пообещаешь не пытаться сбежать ночью, я не стану привязывать тебя к дереву.
Виктория продолжала стоять, и он насильно усадил ее на землю.
– Я не люблю повторять одно и то же. Мне нужно многое сделать, и я не могу тратить время и внимание на твои капризы и обиды. Нам обоим будет лучше, если ты это запомнишь.
Вот только Тринити самому трудно было не забывать об этом. Она выглядела такой усталой и хотя сверкала на него глазами, полными вызова, было ясно, что она очень подавлена и чувствует себя брошенной всеми, кого любила и на кого могла полагаться.
Это вызывало в нем желание защитить ее, крепко обнять и уверить, что все будет хорошо. Непонятно было лишь одно, как, испытывая такие чувства, сможет он вернуть ее в тюрьму.
Он решительно выбросил сомнения из головы. Нравится ему это или нет, но у него была работа, которую следовало выполнить.
Тринити вновь связал ей ноги и занялся лошадьми. О них следовало хорошенько позаботиться, ведь им предстоял долгий путь до Техаса. Лишних лошадей у него не было, и он не хотел останавливаться и покупать дополнительных. Из-за этого их будет слишком легко выследить. Расседлав лошадей и обтерев их насухо, он отвел серую Виктории на лужайку пониже, где было немного травы.
Когда он вернулся, Виктория продолжала сидеть там, где он ее оставил.
– Хочешь что-нибудь поесть? – спросил Тринити и, так как она не ответила, добавил: – Я и забыл, что ты со мной не разговариваешь.
Он разжег костер, согрел воду и бросил в нее вяленое мясо и кусочки сухих овощей. Затем он поджарил бекон и поставил на угли жестянку бобов, чтобы согрелись. Обычно ему нравилось быть одному. Он находил в тишине покой, который восстанавливал его, особенно после долгой погони. Однако сегодня он чувствовал себя напряженным и настороженным.
– Пора поесть. Хочешь, чтобы я тебя развязал? Виктория ничего не ответила.
