Антидекамерон - Кисилевский Вениамин Ефимович

Поняла она, как влипла, да куда ж теперь деваться? Опять же ребенок у них, какой-никакой, а отец. И до последнего надеялась, что как бы образумится он, наладится еще у них жизнь. Потому надеялась, что у него вдруг и светлые промежутки бывали, когда не пил он и по-человечески к ней относился. Не часто, но все-таки бывали, даже цветы ей, случалось, приносил. Год прошел, другой, третий – и убедилась она, что напрасно хорошего дожидается, – светлые промежутки вовсе прекратились, и все чаще поколачивал он ее, руки распускал. На работу ходить стыдно было, как синяки свои ни запудривала. Согласна была с дочкой на хлебе и воде сидеть, только бы избавиться от него. А как избавишься? – из дому ведь не выгонишь. На развод подать – так он все равно из квартиры не уйдет, такие же права имеет. Сама бы сбежала, да сбегать некуда – одна тетка далеко, но той самой от жизни достается…

Так и жила год за годом, один свет в окошке – дочурка ненаглядная. Не то что бы привыкла – как бы смирилась она с этой своей жизнью, так, значит, выпало. А с мужем они совсем чужими людьми сделались, жил он, как квартирант, только что обстирывать его надо было и кормить, тут уж никуда не денешься. Квартирантом потому еще можно было его назвать, что мог прийти и не прийти, иногда сутками пропадал где-то. Давно знала она, что шляется он, только мало ее это волновало. Даже рада была, когда он дома не появлялся, меньше проблем. Думала, так ей весь свой век коротать придется; себя заживо похоронила, об одном мечтала: чтобы у дочки жизнь лучше сложилась, не так мыкалась, как мама. И вдруг в прошлом году повезло ей несказанно. За все беды, что на нее сыпались. Он сам с ней на развод подал, на другой жениться задумал. Удивлялась она, кто на него, такого, позарился, жалела ее. Удача еще в том была, что ушел он как бы благородно, с одним чемоданом, на вещи и жилплощадь не претендовал. Вот и надумала она там квартиру продать, а на эти деньги рядом с теткой хоть коммуналку себе какую-нибудь прикупить – главное, чтобы с работой на новом месте устроилось, чтобы не в никуда она с ребенком ехала…

Слушал я Ольгу Дмитриевну, жалел ее до невозможности, а потом, откровенность за откровенность, о своей жизни рассказал. Как без жены остался, с которой душа в душу жили, как пусто теперь в квартире, никакой в жизни радости нет. А когда слушал ее и сам потом рассказывал, как бы забродили у меня в голове всякие отчаянные мысли. Вот Толик о счастливом случае говорил, со мной как бы то же самое произошло. А что, подумал, если это мой счастливый случай? Оба мы с ней одинокие, оба невезучие – может, с каким-то умыслом свела нас судьба в одном купе, даже позаботилась, чтобы никого тут больше не оказалось, как бы не помешал никто нашему общению? И дочка у нее такая славная, я бы мог вместо отца ей быть, позаботился бы о ней, своих-то детей никогда не было. Что разница в возрасте у меня с Ольгой Дмитриевной большая, тоже не препятствие – и не такие браки случаются, а я еще, слава Богу, не дряхлый старикан – взволновала же, например, она меня. И – видно ж – я ей тоже по сердцу пришелся, что обнадеживало. Утром приедем, расстанемся с ней – и нет никакого счастливого случая…

Будь я помоложе и как бы полегкомысленней, я бы активней себя повел. Нет, не в том смысле, что сходу начал бы куры ей строить. Шутка ли – познакомиться с кем-то в поезде, расположиться друг к другу и за несколько часов планы на совместную жизнь строить? И потом, первое впечатление может быть обманчивым. Нельзя же было исключить, что не та Ольга Дмитриевна, за кого себя выдает, такие случаи тоже известны. И так я для себя решил: обменяемся мы с ней адресами, телефонами, а после, время для осмысления выждав, снова с ней встречусь. Она как бы может ко мне с дочкой приехать погостить. Тут, кстати, и выдумывать ничего не надо, с моей стороны даже намеки не нужны – дочку специалистам показать необходимо. А дальше – как повезет, как бы ясно станет, случай или не случай…

Могли бы мы с ней, наверное, ночь напролет проговорить, но время совсем уже позднее, она первая сказала, что пора мне отдыхать. Знала, какая мне завтра с утра предстоит работа, что отдохнуть я должен. Тут уж она верховенство взяла, собралась постели себе и мне приготовить. Выглянула в коридор, удостоверилась, что пустует он, просит меня на минутку выйти, не мешать ей. Я матрасы сверху снял, свое, не поездное полотенце прихватил, в туалет направился, умыться перед сном. Туалет там, кстати сказать, такой страхолюдный был, что эту проводницу только за него одного судить следовало бы. Возвращаюсь – наши с ней нижние полки уже застелены, свет выключен, лишь синеватый ночной еле горит. Ольга Дмитриевна уже легла, простыней до подбородка накрылась. Я дверь изнутри запер, тоже улегся, пожелал ей спокойной ночи, она мне как бы тоже пожелала. Лежим, молчим. А я чувствую, что не скоро заснуть смогу, если вообще смогу, обстоятельства этому не способствуют. И знаю, хоть лица ее не вижу, по одному дыханию сужу, что и она бодрствует. Но – ни слова. Ни она мне, ни я ей.

Полчаса, не меньше прошло. И захотелось мне, чтобы позвала она меня. До того, признаться, захотелось, что дышать трудно стало. Всякие как бы видения перед глазами поплыли. Хоть намек какой-то, думаю, подаст мне сейчас – и все сомнения отброшу. И уже не отпущу ее, как бы дальше ни сложилось. Понял, что именно она та женщина, какая мне нужна, и не прощу себе, если расстанусь с ней. Вдруг слышу: заворочалась она, завздыхала, как бы руками зашарила.

– Что-нибудь случилось? – у нее спрашиваю.

– Одна сережка подевалась куда-то, – жалуется, – никак не найду.

– Куда ей тут деваться? – говорю, – сейчас отыщем. Вы не возражаете, я свет включу?

Не возражает она, я выключателем щелкаю, она простыню отбрасывает, садится. Опасался я, что она халат на ночь сняла – нет, в нем осталась. Она свою подушку вертит, простынями ворочает, а я прямо как бы обомлел. Не помогаю искать – на эту подушку и простыни во все глаза пялюсь. Мамочка родная – такого не видел еще никогда. Ну, бывает в захудалых поездах белье и сероватое, и сыроватое – мириться приходится. Но такого не видал никогда. Что вообще не стираное оно – вопроса нет. Но наверняка спали на нем перед тем кто-то вроде тех мужиков в ватниках. И долго спали. А эта сволочная проводница потом его просто сложила, в пленочный пакет спрятала и нам подсунула. На свою измятую постель глянул – еще гаже стало. Счастье, что сережка потерялась, пришлось мне свет включить, а то бы всю ночь об эту замызганную наволочку лицом терся.

– Нашла! – радуется Ольга Дмитриевна. – На полу лежала. – На меня смотрит, хмурится: – Что с вами, Степан Богданович?

– Вы видели, какие постели нам стелили? – у нее спрашиваю.

– Да уж видела, – вздыхает, – чего еще от них ждать? Совести никакой.

– Почему же мне ничего не сказали? И как вообще могли вы в такую мерзость и себя, и меня положить?

– Не сказала, – оправдывается, – потому что бесполезно было. Ну, пошли бы вы среди ночи с этой нахалкой отношения выяснять, что-нибудь изменилось бы? Спать-то все равно надо. Я сама сегодня утром села, постель еще не брала, понятия об этом кошмаре не имела. – А потом нежно берет меня за руку, виновато улыбается: – Ну не сердитесь, Степан Богданович, скоро приедем, забудем, как страшный сон, этот гадкий вагон.

Я руку ее снимаю, другим голосом говорю:

– Вы правы, забудем, как страшный сон.

И сразу как бы прочувствовала она этот другой голос, руку убрала, тихо так спрашивает:

– Ну зачем вы так, Степан Богданович? Стоит ли из-за какой-то дурацкой постели? Все ведь так хорошо было.

А я свет выключаю, точку ставлю:

– Лучше не бывает. Давайте спать, Ольга Дмитриевна, к чему лишние слова.

Она ничего не ответила, легла, к стенке отвернулась…

Корытко вынул из кармана платок, промокнул им заросившийся лоб и шею, потом так же аккуратно сложил его, спрятал, скорбно покачал головой:

– Вот такие пироги…

– И что, всё на этом? – не поверила Кузьминична.