Джоконда Белли - Воскрешение королевы
Мануэль принес мне в постель кофе с бутербродами.
— К сожалению, тебе нужно встречать рассветы в интернате, — вздохнул он, — но закатные лучи тоже сойдут.
Я, тоже обнаженная, валялась на животе поперек кровати, когда Хуана простилась с Марией де Суассон.
Я в последний раз окинула взором освещенное утренним солнцем аббатство. Его стены казались сгустком серого тумана, застывшего между небом и землей. Одетые в черное монахини махали нам с порога. Мы с Филиппом скакали во главе кавалькады. Неподалеку от Антверпена нам предстояло расстаться: эрцгерцог должен был сопровождать свою сестру Маргариту в Арнемюйден, откуда начиналось ее плавание в Испанию. Навестив нас в Льере, Маргарита без предупреждения зашла в супружескую спальню, так что впервые я предстала перед золовкой в ночной рубашке. На мой взгляд, они с моим братом отлично подходили друг другу: Маргарита ни минуты не могла усидеть на месте. Идеальная пара для моего тщедушного братца. Неодолимое жизнелюбие белокурой принцессы ни за что не оставило бы его равнодушным. Письма из Испании подтвердили, что я оказалась права. Хуан, который был старше меня всего на два года, без памяти влюбился в свою невесту.
На пути в Антверпен, во время которого Филипп не уставал восхищаться тем, какая я ловкая наездница, мне представили его воспитательницу Жанну де Коммин, мадам де Галлевин. Муж хотел, чтобы эта дама стала моей старшей фрейлиной, ибо кто, как не она, мог обучить меня всем тонкостям бургундского этикета. Мадам де Галлевин носила остроконечную шляпу, украшенную прозрачной вуалью. Эта шляпа, как и весь наряд Жанны, была образцом последней французской моды, и я моментально почувствовала жгучее отвращение, которое, впрочем, я скрыла, чтобы не расстроить мужа и не обидеть его воспитательницу. Несмотря на приверженность к французским нарядам, мадам де Галлевин бегло говорила по-испански. Это была женщина средних лет, белокожая, с угловатыми чертами и маслянистыми густо-зелеными глазами. Образ ангела чистоты немного портил крупный чувственный рот. Я решила познакомиться с мадам де Галлевин поближе, прежде чем выносить скороспелые суждения. Женщина, воспитавшая такого замечательного человека, как Филипп, уж точно была достойна моего доверия и дружбы. В Генте, Брюсселе и Брюгге, весело болтая с Жанной на празднествах по случаю свадьбы, я не раз замечала ревнивые взгляды Беатрис де Бобадильи. Улучив момент, я разоткровенничалась с подругой.
— У меня будут две главные фрейлины, — заявила я, — чтобы ты всегда была рядом. Я даже помыслить не могу, что какая-то мадам станет для меня ближе, чем ты.
— Берегись, Хуана, — предупредила Беатрис. — Похоже, твой муж решил окружить тебя фламандцами и удалить испанцев. У меня плохое предчувствие. Не позволяй любви ослепить тебя.
Но меня ослепила не только любовь. В каждом городе нас встречали восторженные толпы. Нарядные улицы и всеобщее ликование, несмотря на дождливую погоду и однообразный пейзаж, заставили меня открыть сердце новой родине. По сравнению с веселыми обходительными фламандцами моя испанская свита и вправду казалась роем унылых ханжей. Я больше не чувствовала признательности по отношению к тем, кто, рискуя жизнью, отправился за мной из Ларедо во Францию. Молва наверняка преувеличила количество солдат, умерших от голода и лихорадки в ожидании Маргариты Австрийской. И все же молва есть молва. Беатрис горько корила меня за черствость. Диего Рамирес де Вильяэскуса тревожился из-за того, что я охладела к религии. Священник доводил меня до исступления постным видом и бесконечными проповедями. За год из восьмидесяти четырех приближенных испанцев подле меня осталось восемнадцать. Удержать их было не в моей власти. Брачный договор оставлял за Филиппом полную свободу действий в таких вопросах, а он предпочитал фламандскую челядь. Беатрис была в отчаянии. Она не могла понять, как мои родители согласились подписать такой договор. Высланные испанцы доложили обо всем моим царственным родичам, и те отправили во Фландрию своего посланника отца Томаса де Матьенсо. От него я узнала, что родители винят во всем меня. Но было поздно: свобода ударила мне в голову, словно горячий ликер. Я еще не понимала, что, избавившись от родительской опеки, попала в полную зависимость от мужа. В объятиях Филиппа мое тело звенело от блаженства. Он ловко водил меня за нос, заставляя верить, что все его решения на самом деле были нашими общими. Я подчинялась воле мужа, уверенная, что диктую ему свою. Разумеется, я помнила о долге перед Испанией, но мне казалось, что его будет легче выполнить, снискав любовь новых подданных. Я всерьез собиралась сделать Фландрию испанским владением. Меня больно ранило непонимание родителей, приславших своего клирика шпионить за мной.
Многочисленные советники с подачи короля Максимилиана склоняли моего мужа к союзу с Валуа, а вовсе не с нами, кастильцами. В борьбе за его сердце у меня оказались слишком сильные противники.
С тех пор как мы с Филиппом поселились в Брюсселе, я почти не видела соотечественников. В первую счастливую пору супружеской любви Филипп легко усмирял мои робкие мятежи при помощи лести и подарков. По вечерам мы вдвоем отправлялись на дальние прогулки. Мы часами гуляли по узким улочкам окрестных селений, заглядывали в лавки, словно обычные горожане. Филипп обожал целовать меня прямо на глазах у смущенных прохожих. Взявшись за руки, мы заходили в кузницы, где ковали мечи, и в мастерские, в которых вышивали гобелены. Хозяева угощали нас вином и рассказывали о своей нехитрой жизни. Так мы хотя бы ненадолго забывали о политике и дворцовых интригах. Когда влюбленные смотрят в глаза друг другу, остальной мир перестает существовать.
Пора безмятежного счастья оказалась недолгой. Пришло известие о смерти моего брата. Хуан скончался внезапно. Они с Маргаритой полюбили друг друга с первого взгляда. На беду, Хуан не отличался крепким здоровьем, и страсть австриячки спалила его, словно свечку. Так, по крайней мере, гласила молва. Принц едва успел привезти молодую жену в Саламанку и свалился в тяжелейшей лихорадке. Через полгода после собственной свадьбы, шестого октября тысяча четыреста девяносто седьмого года, мой несчастный брат умер на руках у отца.
Никто не ждал такой беды, беременная Маргарита почернела от отчаяния. Меня смерть брата пробрала до костей. Стоял неяркий осенний день, какие часто выдаются в Брюсселе. Именно тогда я впервые осознала, что Филипп отобрал у меня все, что я прежде любила. А ведь я сама позволила ему удалить испанцев, и теперь мне было не с кем оплакать брата.
