Монго Макколам - Путешествие в любовь
— Все в порядке, — успокоил он ее.
Она робко обернулась и увидела среди деревьев удаляющегося мужчину.
— Слава Богу, он нас не видел.
— Может, и видел, но не обратил внимания. Какое ему дело?
Все верно, но ей было стыдно — стыдно за то, что им приходится прятаться, бояться чужих глаз. Приземленная логика Яна раздражала. Она так и не смогла к ней привыкнуть. Они вернулись к любовным утехам, но это было уже не то.
Как-то она спросила его:
— Ян, почему бы нам не пойти к тебе?
На его лице появилось хорошо знакомое ей замкнутое выражение.
— Это невозможно. Извини, но это совершенно невозможно.
— Но почему, милый? Это же не опаснее, чем…
— Дело не в опасности. Моя комната — не место для тебя, слишком она неприятная…
— При чем тут это? Мы же не любоваться ею будем. Разве приятно, когда за тобой подглядывают всякие бродяги?
— Тогда уж лучше мне приходить к тебе.
— Но это…
— Невозможно. Верно. Вот поэтому мы и здесь — на нейтральной территории, — пошутил он, и она покорно улыбнулась.
— Как бы хотелось иметь свою квартиру!
— Если бы у меня была квартира, мы могли бы пожениться. Но у меня нет денег на достойное жилье.
— Я готова жить, где угодно.
— Вздор.
И была еще одна неуверенность — неуверенность ревности. Ее буквально раздирало желание узнать, с кем он спал до нее. Знакома ли она с этой девушкой (или девушками?), продолжает ли он видеться с ней, не предпочитает ли ее ей?
— Ради всего святого! — раздраженно отвечал он на ее вопросы. — Не думаешь ли ты, что я веду реестр дам и их достоинств?
Значит не одна.
— Сколько их было? — настаивала она.
— А я сказал, что они были?
— Ты сказал «реестр дам».
— О Боже, Лиз, я говорил образно.
— Но до меня ты же спал с другими?
— И что из этого? Не имеет никакого значения.
— Для меня имеет значение, что я сплю с тобой.
— О, Лиз, ради Бога…
Он мог бы сказать: «Я тебе говорил, я же тебя предупреждал», но не говорил, и она была благодарна ему за это, однако остановиться уже не могла:
— Если бы я спала до тебя с другим мужчиной, то непременно сказала бы тебе об этом.
— Я бы это и сам понял, — невольно рассмеялся он, и она не сразу поняла, что он имел в виду.
В такие моменты она по-детски сожалела, что это ее первая любовная связь, что ей не хватает опыта и развращенности. Она отчаянно старалась восполнить их своим пылом, и ей не приходилось для этого притворяться, ибо теперь она жила по-настоящему только в его объятиях.
Ко всему прочему добавлялась боязнь зачать, присутствующая постоянно и забываемая только в порыве страсти. «Что мы будем тогда делать?» — снова и снова спрашивала она себя. «Беспорядочность» угнетала. Элизабет ни о чем не сожалела, но жаждала надежности, которую мог дать только брак. В браке все неприятности исчезнут, останутся только любовь и безопасность.
Одержимая этой новой мыслью, она все чаще спрашивала:
— Милый, мы когда-нибудь поженимся?
— Надеюсь.
— Поскорее бы… — умоляла она, задетая его пессимизмом.
— У меня нет денег.
— Мы могли бы откладывать, могли бы…
— Могли бы. И ты могла бы пойти работать. И что? Потом ты родишь, уйдешь с работы, и мы трое будем жить на хлебе и воде. Ты же знаешь, у меня только моя паршивая стипендия.
Он был прав. Ее семья, хотя и крайне неохотно, могла бы помочь. Но их с Яном гордость никогда не позволит им жить на деньги ненавистной ей семьи. У нее мелькнула и более страшная мысль: а хочет ли он вообще жениться? Он никогда не рассуждал об обустройстве домашнего очага, о будущей семье… Он лишь признавался в любви, да и то нечасто. Может, нынешнее положение вещей устраивает его? Не раздражает ли его ее настойчивость?
— Извини, дорогая. — Ян с силой сжал ей руку. — Мы поженимся, как только сможем, сама знаешь.
Она уронила голову ему на плечо и разрыдалась.
— Лиз, любимая, не плачь, ты же никогда не плакала…
И все приходилось скрывать от матери, которая давно уже отказалась от мысли повлиять на нее, бесконечно напоминая о бедности Яна, о пьянстве его давно умершего отца… Но, пока жива, она будет противиться их отношениям. В дни золотого шара эта бесконечная война не слишком задевала Элизабет, но позже стала раздражать все больше и больше. Мать критиковала ее внешность, подразумевая, что в этом тоже виноват Ян. Волосы у нее слишком прямые, джинсы «не такие», шорты слишком короткие. А мотоцикл был столь ужасен, что одно упоминание о нем бросало мать в дрожь. «Ты забываешь о своем здоровье, дорогая. Ты выглядишь такой измученной!»
И мать была по-своему права. Элизабет действительно устала, устала страшно, но не потому, что много работала, а от неизвестности.
Однажды мать спросила без обиняков:
— Элизабет, ты хочешь выйти замуж за этого молодого человека?
Прозвучавшая в вопросе надменность обидела ее, и она уточнила:
— Ты хочешь знать, намерен ли Ян жениться на мне? Да, намерен.
Сочувственно-заговорщически, словно она была на стороне дочери, мать сказала:
— Знаешь, дорогая, ты еще слишком молода, и отец никогда не позволит тебе выйти замуж за человека, который не сможет тебя содержать.
— То есть, не сможет обеспечить мне ту жизнь, к которой я привыкла? Я знаю. Но мне скоро исполнится двадцать один… И отец разрешит, если ты его попросишь.
— Я уже говорила с ним. Он со мной согласен.
— Так значит это не его, а твоя идея? Почему бы ему самому не сказать мне, что он против? — Ответ она знала заранее. Безразличие отца глубоко обидело ее. — Ему на меня наплевать! Я не виновата, что родилась девчонкой! Это ваша вина!
— Элизабет, пожалуйста… — мать прикрыла глаза рукой.
— Извини, — сухо бросила она.
При чем тут мнение отца, если она почти не видела его? Лишь изредка выглядывал он из-за своей газеты, безразличный ко всему пожилой человек, случайно оказавшийся ее родственником.
— Отец никогда не обращал на меня внимания, — продолжила она уже спокойнее. — Почему же он решил вмешаться сейчас?
— По крайней мере он содержит тебя и оплачивает твою учебу в университете.
«Где я встретила Яна», — подумала она и улыбнулась, но улыбка сразу исчезла, потому что мать сказала:
— Он считает, что тебя нельзя выдавать замуж за человека с доходом менее тысячи фунтов в год.
Элизабет почувствовала острый приступ любви и верности Яну, его единственному костюму, фланелевым брюкам в пятнах, спортивной куртке, его убогой комнате, «железному коню», потертым воротничкам, крысам — всему, что так отличало его от этой семьи.
