Аннемари Шоэнли - Строптивая женщина
— Чтобы мы уж окончательно поняли друг друга… Я прекрасно вижу, что за всеми этими замечательными словами вы хотели скрыть абсолютное отсутствие квалификации, если не считать знание английского и машинописи — тоже, впрочем, непроверенных. Но мне импонирует ваше мужество. — Он снова улыбнулся. — Что вы подразумеваете под словами: я хочу идти дальше?
— Я не собираюсь навсегда оставаться секретаршей.
— А кем вы хотели бы стать?
Она лукаво улыбнулась:
— Вид отсюда, с пятого этажа, гораздо приятней, чем из приемной на первом этаже.
Он громко расхохотался:
— Не многовато ли ступенек до пятого этажа для… домохозяйки с организаторскими способностями?
— Вы так думаете? А кем были вы, когда начинали?
Он был озадачен. Откуда ему знать, что она знакома с Морицем, рассказавшим ей, что Георг Винтерборн начинал на пустом месте.
— Хорошо, хорошо, фрау Штритмайстер. Я вижу, вы действительно много о нас знаете.
Она протянула ему руку, прощаясь, и направилась к двери. И тут Георг Винтерборн сказал:
— Вы ведете себя непрофессионально: вы не спросили ни о рабочем времени, ни о зарплате, ни об отпуске.
Марлена остановилась в недоумении.
— У вас будет сорокачасовая рабочая неделя, в должности секретарши вы станете получать около двух тысяч марок в месяц и будете иметь двадцатидвухдневный отпуск. Вы должны знать наши условия с самого начала.
Марлена смотрела на него, широко открыв глаза.
— Я принимаю ваше предложение, если вы мне его делаете. Я нахожу его достойным.
И на вдруг ослабевших ногах Марлена медленно пошла к двери. В коридоре она достала из сумочки носовой платок и вытерла вспотевшие ладони.
Марлена поехала в школу, где училась Андреа, и поговорила с директором. Чуть меньше полугода Андреа ходила в первый класс и к полудню уже возвращалась домой. Если Марлена будет работать, девочке придется оставаться в школе на полный день.
Директриса записала Андреа на очередь в группу продленного дня.
Конечно, родители, которые работают или воспитывают детей в одиночку, имеют преимущество. Но благодаря тому, что школа сейчас перестраивается, сразу после пасхальных каникул появятся двадцать дополнительных мест в этой группе, и Андреа имеет реальные шансы попасть туда.
Марлена с дочерью зашла в уютное кафе, заказала девочке чашку шоколада и кусок сливочного торта и попыталась объяснить дочери, почему для нее так важно пойти работать. Андреа была самостоятельной, общительной девочкой, и перспектива оставаться в школе после обеда со своими подружками, вместе готовить уроки и играть сколько душе угодно очень ее вдохновила.
— А вечером я сама буду приходить домой, как все остальные, — гордо сказала она.
Марлена ласково накрыла своей рукой маленькую ладошку дочери.
— Но папе не нравится, когда ты уходишь из дома, — рассудительно сказала Андреа.
— А тебе?
Дочь задумалась, и Марлена была тронута серьезным выражением маленького личика.
— У Аннегрет мама тоже работает, — наконец сказала Андреа. — Но она работает только из-за денег. Все женщины — так сказала мама Аннегрет — охотнее сидели бы дома, со своими детьми.
— Я думаю, она заблуждается. Знаешь… если мы будем держаться вместе и поддерживать друг друга, это будет просто здорово. По вечерам мы бы вместе готовили ужин…
— Как классно! Вот папа удивится!
«Еще как», — угрюмо подумала Марлена. Но вслух сказала:
— А выходные мы проводили бы все вместе.
— А если папа все-таки не разрешит тебе работать?
Марлена объяснила Андреа, что в семье каждый имеет право делать то, что считает наилучшим для себя. Если этим он не обижает своих близких и не мешает им.
Бернхард молча сидел за столом и вертел в руках пустую пепельницу. Его молчание, как ядовитые пары, делало невыносимым атмосферу в комнате. Марлена рассказала ему о своем визите в издательство, впервые упомянула Морица Кайзера и попыталась сгладить впечатление сообщением о том, что с Пасхи Андреа запишут в группу продленного дня.
— Ты завтра же позвонишь в это издательство и откажешься от места, — сказал наконец Бернхард ледяным тоном. — И откажешься от группы продленного дня. — Он со стуком поставил пепельницу на стол.
Марлена попыталась возразить, но он тут же прервал ее. Он так понял, продолжал Бернхард, что она чувствует себя бездельницей. Поэтому решил приносить с собой с работы кое-какие деловые бумаги — счета, письма, документы, которые нужно привести в порядок.
— Ты не понимаешь меня! — воскликнула Марлена в полном отчаянии. — Я не хочу быть подсобной работницей! Мне нужна моя собственная работа, нужна профессия. — Вдруг ей пришла в голову спасительная мысль: — Если, не дай Бог, с тобой что-то случится… У меня ведь нет даже образования! На что мы будем жить?
Бернхард с облегчением улыбнулся:
— Не волнуйся об этом. Мы вполне финансово обеспечены.
— Но наш банковский счет…
— Лишь маленькая часть нашего состояния хранится на банковском счету.
— Но почему?
— Ты думаешь, я доверю все свои деньги государству? Ну уж нет! Отец все деньги, которые мог выделить, вложил в ценные бумаги. Они в надежном месте. Рука налоговой инспекции до них не дотянется, уж можешь мне поверить, — с довольным смешком сказал он.
Марлена вспомнила номер сейфа, найденный ею в бумагах мужа. Ах, вот в чем дело! Но смысла этих махинаций она не поняла. Разве с ценных бумаг, не лежащих в банке, налоги не берут? Впрочем, ей все равно. Это не имело отношения к ее проблемам.
— Я не хочу печатать для тебя какие-то счета. Я хочу профессионально расти, быть среди людей, делать карьеру.
— А как же домашние дела?
— Если я буду приглашать на один день в неделю приходящую прислугу…
Бернхард ударил ладонью по столу:
— Какого черта! Что ты нашла интересного в том, чтобы разыгрывать из себя секретутку в вестибюле?!
— Это же только начало!
— Зачем? — Он встал и обхватил ее плечи. — Ну зачем? У тебя есть дом, ребенок, я наконец. Неужели этого недостаточно?
У Марлены слезы выступили на глазах. Она затрясла головой.
— Да что ты за женщина! — презрительно бросил Бернхард, толкнув ее на стул. Потом повернулся и вышел из комнаты.
Марлена съежилась на стуле, как побитая. Все те же мысли снова не давали ей покоя. Может быть, Бернхард прав: она не женщина, пытающаяся найти свою дорогу в жизни, а какой-то выродок? Может быть, вообще нежелание следовать сложившимся канонам — признак ее ущербности?
