Светлана Бестужева-Лада - Госпожа генеральша
Не генерал? Это ее волновало меньше всего. Кто-то объявляет себя академиком, не закончив толком среднюю школу, кто-то — великим врачом, проработав полгода фельдшером в деревне. Мужское тщеславие — штука странная. Но неужели предложение соединить свои судьбы тоже из разряда «сказок на ночь»? Только зачем? Она же не просила на ней жениться. Даже не намекала на возможность замужества. Поговорить с возлюбленным, чтобы расставить все точки над «i»? Это было совсем не в характере Анны Васильевны. Она предпочитала, чтобы события развивались сами по себе, а выяснения отношений боялась, пожалуй, больше, чем возможной разлуки.
Единственное, на что она решилась — это попросить Владимира Николаевича звонить ей на работу в самых крайних случаях. Он поймет, должен понять, он же деловой человек. Или пусть, наконец, выполняет свое давнее обещание: делает ее руководителем собственного издательства, потому что выслушивать бесконечные планы и перспективы этого «проекта века» ей уже поднадоело.
Но просить ни о чем не пришлось. Как-то само собой получилось, что на работу Владимир Николаевич стал звонить ей только в самых крайних случаях. Например, чтобы отменить уже запланированную встречу, или сообщить о внезапном отъезде в командировку. Правда, после этого обязательно были цветы и подарки: надо полагать, как моральная компенсация. Но что-то уже неуловимо изменилось в их прекрасном романе.
Хуже всего было то, что Анна Васильевна осознавала, как незаметно полюбила этого непостижимого, непонятного человека, что ей, в общем-то, все равно: врет он ей или говорит правду, и что если он сделает предложение стать его законной женой, она не найдет в себе сил отказать ему.
Как правильно заметил классик: «Странная вещь — сердце человеческое вообще, а женское — в особенности».
Глава пятая Интеллигентность — залог одиночества
— Она хотела покончить с собой, — мрачно заявил Владимир Николаевич в один из редких вечерних приездов к возлюбленной. — Я вернулся поздно, а она лежит на кухне без сознания…
— Таблетки? — холодея от ужаса, спросила Анна Васильевна.
— Нет, просто выпила целиком бутылку водки. А она ведь практически не пьет.
Анна Васильевна проглотила просившуюся на язык фразу о том, что так с собой не кончают, так начинают спиваться. Или продолжают, если процесс был когда-то уже запущен.
Вне всякой логики ей было жалко свою соперницу, которая, как ни крути, прожила с мужем около тридцати лет, помоталась с ним по разным гарнизонам, пока не обосновалась в Москве. Детьми этот брак Господь не благословил. Инна сказала бы: «Опять твои столично-интеллигентские штучки. Доминдальничаешься, подруга».
— Может быть, ее нужно положить в неврологическую клинику? — робко предложила Анна Васильевна.
— Она не хочет. Но я что-нибудь придумаю, не беспокойся.
Легко сказать: «не беспокойся», когда речь идет о жизни и здоровье женщины, состояние которой не могло не отражаться на Владимире Николаевиче, а значит, опосредованно, и на ней, Анне Васильевне.
И как можно было не волноваться, если вместо запланированной совместной «командировки-отпуска» Владимира Николаевича, о которой они уже давно мечтали (точнее, мечтала Анна Васильевна) появилась необходимость недельного пребывания с супругой в подмосковном санатории. Он даже позвонить оттуда не мог, поскольку генеральша не отходила от мужа ни на шаг. За эту неделю Анна Васильевна обнаружила у себя первые седые волосы и явные, когда-то хорошо знакомые, признаки невроза.
Конец этой истории приблизила сама Анна Васильевна, которая на свое несчастье, влюбилась во Владимира Николаевича без памяти, и потеряла свойственную ей осторожность. Как-то передала через верного Димочку книгу со вложенной личной запиской. Правда, без подписи, но достаточно откровенной, чтобы не сказать больше. Эту-то злосчастную записку и обнаружила генеральша при очередной ревизии карманов супруга.
Для Анны Васильевны это было тройным потрясением. Во-первых, она не могла понять, как можно унизиться до обыска. Вот просто так взять и обшарить карманы. Во-вторых, их роман с Владимиром Николаевичем оказался расшифрованным — теперь генеральша точно знала, кто ее соперница-разлучница. Как это можно было определить по пусть и любовному, но неподписанному письму, понять так и не удалось, но Анна Васильевна подозревала, что Владимир Николаевич не выдержал допроса с пристрастием и, как говорят в определенных кругах, «раскололся».
И, в-третьих, не такой уж хрупкой и беспомощной оказалась генеральша. И не такой уж непрактичной: через несколько дней Анну Васильевну снова пригласили в кабинет директора, причем голос у секретарши был какой-то странный.
— Вызывали, Эдуард Аркадьевич? — спросила Анна Васильевна, входя в директорский кабинет.
Тот не успел ничего ответить, как из кресла точно ракета взметнулась женщина лет пятидесяти, с сильно накрашенным лицом, ослепительными бриллиантовыми серьгами и не слишком стройной фигурой. Лицо посетительницы было искажено самой неподдельной яростью, к которой, впрочем, при виде вошедшей Анны Васильевны примешалась некоторая толика изумления.
— Так она еще и старуха! — услышала Анна Васильевна голос, знакомый ей по телефонным разговорам Владимира Николаевича. — Вот уж чего не ожидала. Думала, молодая вертихвостка-лимитчица нацелилась на солидного мужика… Да тебе внуков пора нянчить, жердь сушеная! И ведь носит же земля…
Анна Васильевна стояла, как вошла, не в силах пошевелиться, и не зная, что сказать этой фурии, оскорблявшей ее все более изобретательно. Багровый от неловкости Эдуард Аркадьевич сидел в своем кресле, не поднимая глаз от поверхности стола. Но тут сзади Анны Васильевны раздался голос, пожалуй, еще более зычный, чем у генеральши:
— Ты что тут разоралась, тварь размалеванная? Дома на мужа ори, если он тебе позволяет, а в кабинете моего супруга изволь держать себя прилично! Ты зачем сюда притащилась? Что тебе нужно, лимита неотесанная?
По счастливой для Анны Васильевны прихоти судьбы именно в этот момент Инне понадобилось посетить супруга с каким-то сверхважным делом. Она вошла в кабинет — и с ходу, что называется, «въехала» в ситуацию. И, в отличие от приятельницы, нужные слова нашла немедленно, причем говорила не те, которые приняты в обществе, а те, которые лучше всего знала.
