Фелиция Флакс - Зеркало души
Да, она хотела.
Но ее время истекло.
Радмила еще о чем-то говорила с Ипатовыми, улыбалась, шутила, но она уже уходила из этой жизни. Их жизни.
Когда же пришло время прощаться по-настоящему (и навсегда), она твердо произнесла проклятое слово:
— Прощайте.
— Радмила, никогда не уходите навсегда — замучаетесь прощаться. — Виталий Викторович тепло ей улыбнулся. — До свидания звучит куда приятнее.
«Но я-то не вернусь».
Феликс не улыбался. Он смотрел. Как он смотрел. Он смотрел, как она уходила.
Она подошла к лифту. Одна. Дверцы распахнулись. Она шагнула в темное устройство, которое опустит ее с небес на землю, из сказки в быль (или пыль?). Дверцы захлопнулись. Но в лифте она оказалась не одна. Ипатов-младший, бесшумно следовавший за ней, вошел следом, а она ничего не слышала и не видела.
Радмила загородилась от него розами.
— Дорогу я знаю. И я уже вызвала такси.
— Совершенно в твоем духе. — Губ Ипатова коснулась неуловимая мефистофелевская улыбка. — Я пошел за тобой следом, чтобы ты со мной не прощалась.
— Съемки закончились.
— Но кое-что только начинается.
Ее сердце ударилось о ребра, заныло, заскулило. Она уткнулась носом в розы. Лифт миновал девятый этаж.
— Я ничего не жду и ничего не хочу.
— Знаю.
— И?..
— И именно поэтому не прощаюсь с тобой. — Ипатов чем-то подозрительно звенел в кармане. Звук напоминал позвякивание ключей…
— Но если ты не прощаешься, то что же ты тогда сейчас здесь делаешь?
— Провожаю тебя до такси. — Агаты сощурились, и от их блеска жаркие волны покатились по телу.
Радмила снова спряталась в розы, оцарапав себе нос. Боль вернула ее в реальный мир.
* * *— Я назову тебя Гликерией, что означает «сладкая». Ты именно такая. Красивая и сладкая. Не то что я. Я горькая-горькая, как лук. И такая же противная. Фу-у-у…
Подперев дрожащий подбородок ладонью, Радмила смотрела на свою новую подружку. У Гликерии были дивно распахнутые голубые глаза-глазищи; пушистые ресницы едва не касались кончика мило вздернутого носика; пухлые щечки цвели нежно-розовым румянцем, а губки были сложены в алое глянцевое сердечко.
Золотые локоны ниспадали из-под кокетливой атласной шляпки, украшенной задорным зеленым пером. Изумрудное шелковое платье — сплошь кружева и рюшечки — мерцало, переливаясь на свету. Выглядывающие из-под пышного подола башмачки с серебряными пряжками вызывали зависть.
Гликерия была чудесна. Необыкновенно красивая коллекционная кукла, с фарфоровым личиком, единственная в своем роде. Интересно, Виталий Викторович сам ее выбирал? А что, он-то может. А вот младшенький Ипатов… Нет, младшенький вряд ли потащится в магазин эксклюзивных товаров, чтобы выбрать куклу для такой девицы, как Радмила Туманова. Скорее он ее просто сфотографирует. Куклу, разумеется. А Радмила Туманова в качестве фотообъекта у него не котируется.
Эх-х-х…
Радмила одним глотком допила застоявшийся в стакане портвейн и строго произнесла:
— А теперь, Гликерия, пора спать. Ночь на дворе. Завтра будет новый день моей старой жизни. Сказки кончились. Спокойной ночи, моя хорошая.
…Она проснулась от какого-то шороха. Вынырнула из глубин неясного тусклого сна, распахнула глаза и оцепенела. По ее комнате ходил Феликс Ипатов, зажигая свечи платиновой зажигалкой. Огоньки уже окружали постель, горели у зеркала и на тумбочке. Было неправдоподобно светло.
— Еще две свечки, и будет готово, — не оборачиваясь, произнес Феликс, почувствовав ее внезапное пробуждение.
Дурацкий вопрос: «Как ты сюда попал?» — застрял в глотке. Ответ-то был известен. Ключи, якобы потерянные…
Радмила молча смотрела на его движения, по-кошачьи плавные и мягкие. Завораживающие. Могла бы смотреть вечность. Темные тени следовали за ним, словно он был их повелителем.
Феликс наконец обернулся. По его спокойному лицу бежали блики от прыгающих огоньков свечей. Он казался порождением иного мира, в котором живут лишь избранные. В котором живут гении.
И он пришел к ней.
Он больше ничего не стал говорить, принимаясь расстегивать свою черную рубашку. Радмила закусила губу, когда рубашка полетела в сторону. Смуглые руки потянулись к кожаному ремню на джинсах. Радмила закрыла глаза, через мгновение услышав, как джинсы упали на пол.
Его приближающихся шагов она не услышала — он просто обрушился на нее. Мир вспыхнул синим пламенем. Мир наполнился острыми запахами плоти и протяжными звуками любви. Мир перестал быть реальностью.
— …Ты меня соблазнил или изнасиловал? — Радмила провела вялой рукой по своему влажному лицу. Вроде бы ее лицо. Но почему оно такое… такое бархатистое?
— Все может быть. — Феликс ухмыльнулся, уткнувшись носом ей в шею.
— Что — может быть?
— Все.
— Не может быть!
— Что не может быть?
— Все.
Ипатов хмыкнул и укусил ее за мочку уха. Радмила взвизгнула. Ее руки обвились вокруг него, и через секунду уже Ипатов вскрикнул, укушенный за губу.
— Садистка!
— А ты маньяк, — не осталась в долгу Радмила.
Она еще не поняла, стоит ли ей возмущаться столь бесцеремонным лишением невинности, посередине ночи, в окружении свечей и без ее согласия. Но при ее активном участии.
Она замерла, прислушиваясь к себе. Ощущения были незнакомыми и приятными. Наверное, чересчур приятными. Как будто внутри у нее бились крылышками тысячи бабочек. Сгустки тепла текли по венам и разносились по всему телу.
Губы были непривычно припухшими, а подбородок саднил, натертый щетиной. Все было так ново!
Она откинула одеяло и приподнялась.
— Господи ты боже мой! — вырвалось у нее, когда она увидела большое пятно на простыне. — Крови-то сколько! Что ты со мной сделал, ирод?
Ипатов тоже поднялся и посмотрел на пятно. Выражение его лица стало довольным до безобразия:
— Дефлорировал.
— Мерзавец. — Радмила покосилась на свои бедра, испачканные той же субстанцией, что и простыни. — Дефлорировал так уж дефлорировал.
— Качественно.
Радмила снова откинулась на подушки и вдруг звонко расхохоталась:
— Эту простыночку мы твоему отцу покажем. Чтобы он другой диагноз поставил.
— Не понял. — Феликс подозрительно сощурился.
— Виталий Викторович как терапевт со стажем и большой практикой мне недавно диагноз поставил — абсолютная невинность. Предлагал полечиться.
— Да, папа у меня большой специалист в таких вопросах, — кивнул Феликс, уголки губ у него задрожали. — От пациенток отбоя нет.