Эйлин Драйер - Спасительная любовь
Ужасная мысль пришла ей в голову, и она невольно отняла у него свою руку.
—Джек, — сказала она, внутренне собираясь с силами. — Кто я?
Он нахмурился.
— О чем ты?
— У тебя разбита голова. Кто я? «Только не говори "Мими"».
— Не говори чепухи, — прохрипел он, снова беря ее руку. — Кто ты, как не моя Ливви?
Все сразу обрушилось на нее. Она не могла дышать. Она не могла думать. Она не могла пошевелить рукой, которую он прижимал к своей груди.
— Боже мой, Ливви, — простонал он, притягивая ее к себе. — Я думал, что потерял тебя.
А потом его руки обвились вокруг нее, и ее тело узнало его. Пламя объяло ее всю, до кончиков пальцев, до самых глубин ее существа, она так долго была одинока. Слишком долго без Джека, который тосковал без нее.
Она потерлась лицом о его колючую щеку.
— О, Джек, я думала, мы потеряли тебя. Где ты был?
Он не ответил, только сильнее притянул ее к себе — она оказалась почти распростертой на нем. Он стал крепко целовать ее, и она не могла не ответить на его поцелуи. В совершенном смятении она не могла найти в себе силы сопротивляться тому, о чем отчаянно пыталась забыть бессонными ночами. Она почувствовала, как его губы приоткрылись под ее губами, и исходящая от него сила омыла ее. Это было как весенний свет, как огонь в камине в холодное утро, как сама жизнь. Она ощутила то, чего раньше никогда не ощущала.
Его нужду в ней.
Не страсть, которая вспыхивала, стоило им оказаться рядом, не сладкую радость общения. Нужду. Как если бы его тело и душа были лишены самого необходимого. Как если бы он также блуждал в темноте, как и она, и нуждался, чтобы она его утешила.
Она обхватила его за плечи и прижала к себе.
О Боже, его запах. Не запах ран и крови, гари и смерти. И даже не свежих простыней.
Запах Джека.
Она услышала стон, почувствовала его дрожь.
— Ливви, — простонал он, широко раскрывая глаза, в которых была боль. — Что случилось?
Он провел дрожащей рукой по своим волосам и замер, когда рука наткнулась на бинты, которыми была обвязана голова.
— Черт. Что случилось?
Сердце Оливии бешено забилось.
— Должно быть, я упал с лошади, — сказал он, хмурясь, словно ему было трудно подыскивать слова. — Раньше со мной никогда такого не случалось. — Он криво ухмыльнулся. — Наверное, я был не в себе.
— Не думаю, что это случилось, когда ты был не в себе, Джек, — сказала она растерянно. — Постарайся вспомнить.
Он засмеялся.
— Я припоминаю, любимая. Я помню, что хотел побыть один, чтобы в моей голове прояснилось. Я помню, что мне хотелось изо всех сил стиснуть тебя в объятиях. Я помню, как Джервейс сказал, что мне полезно уехать, чтобы немного охладиться.
Оливия насторожилась.
— Ты называешь это необходимостью охладиться?
Он заморгал и уставился на нее так, словно у нее вдруг выросли рога.
— Ради Бога, Ливви. Меня не было всего две недели. Она ничего не понимала.
— О чем ты? Джек нахмурился.
— Ладно, а чего ты ожидала от меня, Лив? Мне необходимо было некоторое время побыть одному, пока я не смог бы простить тебя. Побойся Бога, это ведь был мой свадебный подарок.
Мир словно перевернулся для Оливии. Она обнаружила, что снова сидит.
— Твой свадебный подарок? О чем ты говоришь?
Его слова были похожи на сон или воспоминания. Но она была слишком осторожна со своими воспоминаниями. Она никогда не давала им воли.
— Ты шутишь, — сказал Джек, снова берясь за ее холодную руку, как если бы это могло помочь ему объясниться. — Я простил тебя. Я даже заплатил твои долги. Но потом ты за моей спиной продала мой свадебный подарок, чтобы покрыть свой проигрыш. И как я должен был реагировать на это, Лив? Если бы Джервейс не отыскал твое ожерелье в витрине магазина, мы никогда бы не вернули его.
Фрагменты воспоминаний не сразу встали на место.
Душевный мир Оливии совершенно вышел из-под ее контроля, она лишилась самообладания.
— Джек, — сказала она, отнимая руку, — скажи мне, который сейчас год.
Он потер лоб.
— Ливви, что за глупости. Ты и сама прекрасно знаешь. Она кивнула, сцепив руки с такой силой, что пальцы онемели.
— Ты повредил голову, Джек. Мне надо удостовериться, что ты знаешь, какой сейчас год. Какой день.
Он вздохнул, показывая, как нелепо ее поведение.
— Ладно. У меня такое чувство, словно я попал под лошадь на скачках, но моя голова в порядке. Сейчас тысяча восемьсот десятый год.
Нет. Этого не может быть.
— Восемьсот десятый? — Ее голос прозвучал непозволительно резко. — Ты уверен?
— Разумеется. Сейчас октябрь. Нет, ноябрь. Осенняя ярмарка была двадцать седьмого октября, а Джервейс принес мне твое ожерелье двумя днями позже. На следующее утро я уехал — пока вы с мамой спорили насчет сада.
Точнее, его мачеха в течение трех дней негодовала по поводу того, что Оливия хотела пересадить розовый куст, который, по словам маркизы, рос на том месте со времен Вильгельма Завоевателя.
Оливия пересадила его пять лет назад. Пять лет.
Джек не имел представления о том, что случилось с тех пор. Что он убил ее кузена Тристрама и выгнал ее без всяких средств к существованию, оставив только обручальное кольцо, которое он в спешке забыл потребовать обратно. Он ничего не знал о Джейми и Джервейсе и о том, что случилось дальше.
Он перестал улыбаться.
— Ливви? Что с тобой? Что-то случилось?
О Господи!.. Случилось то, что она пять лет жила в аду — после того что он сделал с ней, а в его представлении он все еще оставался благородным и великодушным мужем. Случилось то, что она рисковала всем, чтобы защитить его от разоблачения.
Ей надо что-то сказать. Ей надо объяснить ему, спокойно и логично, положение дел. Она расскажет ему всю правду, оставаясь невозмутимой, а потом ей придется бежать, прежде чем удастся растолковать ему, что случилось с его драгоценным свадебным подарком, его кузеном и его честью.
Она открыла рот.
И начала смеяться.
Потрясенная, она закрыла рукой рот, чтобы остановиться.
И не могла. Слезы выступили у нее на глазах. Она продолжала смеяться.
Джек попытался сесть.
— Ливви?
Она выставила вперед руку, словно отгораживаясь от него. Ей надо было успокоиться.
Но вместо этого она, захохотав еще сильней, выбежала из комнаты. И, как ни старалась, не могла остановиться.
Алле-Верде был пуст. Тенистая полоса зелени вдоль берега реки привлекала брюссельское общество, здесь в погожие дни джентльмены выезжали тренировать своих лошадей. Сейчас все здесь было разворочено армейскими фургонами, а светское общество сидело по домам, чтобы не видеть горы трупов, сложенных у городского вала.
