Сюзанна Форстер - Непорочность
Глава 4
В Париже давно наступила полночь. В офисе было темно и холодно, словно в могиле. Единственным источником света в огромной восьмиугольной комнате был включенный экран монитора, стоявшего на рабочем столе из стекла и металла, а единственным источником тепла было его собственное дыхание. Так ему нравилось. Он любил холод и тьму. В его распоряжении было все, что только может пожелать человек, стоило лишь пошевелить пальцем, но удобства ровным счетом ничего для него не значили. Он жил, будто шел по лезвию ножа, только так он еще что-то чувствовал. То, что причиняло другим неудобство и даже боль, всего лишь приводило его в возбуждение.
Сегодня вечером он испытал возбуждение.
Она дурачила его. А может, не она, а кто-то другой. Он понял это, как только увидел на экране ее фотографию. Обнаженная, она была просто очередной дорогой проституткой из агентства, но в кружевном платье, с огромной алой розой, под тяжестью которой опускались широкие поля ее соломенной шляпы, казалась созданием фантазии художника конца прошлого века, сошедшим с полотна Кассатта или Годара.
«Да, она вполне могла быть девушкой с той картины», – признал он.
Не вставая со стула, он повернулся. Колесики устроили настоящий кошачий концерт на полу из красного мрамора. Этот мрамор привезли из Африки, чтобы усилить атмосферу итальянского постмодернизма в его офисе, Помещение, выдержанное в черном и золотом тонах, если верить международной прессе, выглядело так же шикарно, как и его пятиэтажная галерея, но обстановка в стиле декаданса давно потеряла свою привлекательность в глазах Уэбба. Теперь она казалась ему совершенно безвкусной, особенно в соседстве с романтическим портретом, висевшим на стене над его столом.
Картина называлась «Румянец». Уэбб понял, почему, как только увидел ее. Девушка целовала собственное отражение в зеркале, стекло затуманилось от ее губ, мягких и припухших от желания. Пальцы девушки ласкали резную раму, словно это были мужские плечи, а ее полуприкрытые веки говорили Уэббу, что она жаждет посвящения в тайны жизни, тайны души и тела. Она грезила о поцелуе выдуманного любовника, человека, еще не прикоснувшегося к ней.
Уэбб с грустью сознавал, что, как только мечты ее сбудутся, она потеряет непорочность. Воображаемый образ был чист и совершенен. Таким ее любовник не будет. Он удовлетворит потребность плоти, но не потребность мечтательной души. Ее сердечные порывы чисты, как капли росы на листе. Они отражают солнечный блеск лишь на мгновение, перед тем как это же солнце уничтожит их.
Уэбб помнил, что именно так он подумал в то мгновение, когда впервые увидел портрет. Он запомнил это, потому что знал о разрушении всё. Разрушение было делом его жизни.
На жертвеннике позади его стола в небольшой серебряной шкатулке лежал старинный рубиновый крестик. Крестик передавался в семье по наследству. Мать успела отдать его сыну незадолго до смерти. Уэбб взял крестик в руку, внимательно разглядывая острые края и вновь отмечая какую-то жестокую его красоту. Что за капризы больного воображения заставляют людей причинять страдание тем, кого они любят? Почему они стремятся расправиться с непорочностью, вместо того чтобы защитить ее? Он не понимал, хоть убейте. Но и сам был таким. Жажда разрушения рвалась из него наружу. Рядом с Кальдероном непорочности грозила опасность. Но именно непорочность притягивала его – притягивала неодолимо, возможно, потому, что собственной лишился в самом начале жизни при слишком трагических обстоятельствах.
Шелк рубашки обжег кожу, как лед, когда он убирал крестик в шкатулку. Однако боли он не почувствовал.
Боль существовала лишь в памяти. Но самым ярким воспоминанием было утро, когда портрет кисти Годара прибыл в галерею на Беверли-Хиллз. Кальдерон часто задумывался о человеке, который вызвал в девушке на картине такую истому, пробудил такое желание. Он почувствовал, как задергался нерв у него на лице, когда он на мгновение забыл о своей бесстрастности и представил прикосновение ее трепетных губ, сладкий вкус непорочности. Ничего более похожего на чувства он уже давно не испытывал.
Оригинал портрета был выставлен в галерее за пуленепробиваемым стеклом, но он заказал репродукции для двух офисов, где чаще всего бывал, – парижского и миланского. Сразу же неизбежно поползли слухи, что он неравнодушен к портрету. Так оно и было. А еще он был неравнодушен к холоду. И к темноте. Мало что в этом мире могло расшевелить его, давало возможность испытать хоть какие-то ощущения. И если уж он встречал такое, то не выпускал из рук.
Кальдерон услышал, как негромко заурчал принтер. Вернувшись к столу, он отыскал устройство для дистанционного управления компьютером и включил свет в помещении. При желании он мог, не выходя из офиса, следить и за охраной галереи. Все делалось через компьютер. Управлять делами, используя новейшие технологии, стало намного проще и не так рискованно, но именно поэтому – гораздо скучнее. Он любил рисковать, любил тщательно обдумывать свои ходы, но не любил ошибаться. По счастью, это случалось редко.
Из лазерного принтера медленно выползла цветная копия фотографии девушки. Усевшись на стул рядом, он взглядом проследил, как распечатка упала на поддон. Первое, что он заметил, – глаза у девушки были зеленые. Ничего особенного, если не считать контраста с почти прозрачной кожей. Зеленые глаза, обрамленные туманным кружевом длинных ресниц, придавали ей какой-то неземной вид, производя неизгладимое впечатление и заставляя отвести взгляд.
Не сказать, что он испытал желание заглянуть в эти глаза, но ему понравилось чувство, которое вызвала в нем девушка. Казалось, ему делают массаж изнутри. За дар нечувствительности пришлось заплатить дорогую цену – он не ощущал не только плохое, но и хорошее. Он не был способен испытать ощущения, которые она могла бы пробудить в нем.
Кальдерон пришел к выводу, что она не красавица. Отнюдь не красавица. Она обладала вневременной внешностью. Подобно Мадонне Рафаэля. Ее лицо не было лицом проститутки, но ведь и о Марии Магдалине тоже этого не скажешь, и тем не менее, прежде чем стать избранной, она занималась древнейшей профессией.
Он взял снимок в руки, жалея, что уже поздно и нельзя рассмотреть его при дневном свете. Галерея, демонстрационный зал и хранилище занимали три верхних этажа пятиэтажного здания «Эмпайр Билдинг», а офис Кальдерона располагался в каменной средневековой башне, примыкавшей к демонстрационному залу. Тусклый уличный свет попадал в помещение через окно, выходившее на улицу Георга V. В этот поздний час на улице было тихо и пустынно. Месяц наполнял комнату серебристым сиянием, но его не хватало, чтобы хорошо рассмотреть снимок.
