Жюльетта Бенцони - Рабыни дьявола
Когда Сафо вернулась в часовню, ночь уже давно наступила и Марианна, также давно готовая, без нетерпения ожидала, сидя на табурете, обхватив руками колени. Она переоделась в костюм, который ей принесли, костюм крестьянки с греческих островов: широкая черная юбка из хлопчатобумажной ткани с узкой красной каймой, собранная в талии кофта и большой черный фуляровый платок с красной вышивкой, которым она полностью закрыла волосы. Одетая почти таким же образом, Сафо бросила на нее оценивающий взгляд.
– Жаль, что ты не говоришь на нашем наречии! Тебя бы без сомнения приняли за нашу землячку. Вплоть до твоих глаз! Они такие же необщительные, как если бы ты родилась здесь. Теперь потуши лампу и следуй за мною, не делая шума.
Темнота окутала их. Марианна почувствовала, как Сафо взяла ее за руку и увлекла за собою. Снаружи ночь показалась ей черной, как чернила, и бросила в лицо аромат мирта и чабреца, смешанный с затхлым запахом овчарни. Без удерживавшей ее руки она, безусловно, упала бы на первых же шагах, ибо шла вслепую, ощупывая почву носком, прежде чем твердо поставить ногу.
– Иди же! – нетерпеливо прошептала Сафо. – Таким темпом мы туда никогда не доберемся!
– Но я ничего не вижу, – пожаловалась Марианна, воздержавшись от вопроса, куда они так торопятся.
– Это будет недолго! Сейчас твои глаза привыкнут.
Они в самом деле привыкли гораздо быстрей, чем представляла себе Марианна, и одновременно она поняла смысл предпринятых Сафо предосторожностей: в нескольких туазах от виллы, мешая женщинам преодолеть обваливающуюся стену, в ночи горел огонь. Его зажгли перед бесформенным белым строением, которое могло быть и мечетью, и сараем, и он освещал свирепые усатые лица нескольких турецких солдат, собравшихся вокруг висевшего над ним большого медного котла.
При свете этого огня Марианна заметила, что тропинка, по которой вела ее Сафо, проходит близко от этого караульного поста, но вот гречанка, приложив палец к губам, молча увлекла ее к остаткам стены какого-то, возможно древнего, укрепления. Заросли тамаринда и дрока раздвинулись и пропустили обеих женщин, которые под этой двойной защитой начали потихоньку двигаться вперед, согнувшись, стараясь, чтобы ни одна веточка не хрустнула. Под этим укрытием они прошли достаточно близко от турок, чтобы услышать запах их варева. Страх крепко держал в своих объятиях Марианну. Наконец опасное место кончилось, и женщины вскоре снова оказались на дороге, которая теперь петляла по остаткам античного кладбища, судя по древним стелам и обломкам саркофагов. Придя сюда, Сафо решительно свернула влево и направилась по каменистой тропинке, настоящей вьючной тропе, своенравно карабкавшейся к вершине гребня.
Глаза Марианны теперь достаточно освоились с темнотой, чтобы она могла разглядеть подробности пейзажа вплоть до светлых пятен горных розанов, разбросанных тут и там вдоль тропы. И, судя по ним, тропа, несмотря на ее извивы, вела прямо к белым стенам враждебного монастыря.
Марианна слегка потянула за юбку взбиравшуюся впереди нее спутницу.
– Но мы же не туда идем? – показывая на вершину, спросила она, когда Сафо обернулась.
– Да. Мы идем туда. Монастырь Святого Элии…
– Судя по тому, что я недавно видела, ваши отношения с живущими наверху монахами нельзя назвать добрыми.
Сафо остановилась и подбоченилась, пытаясь отдышаться. Подъем действительно оказался слишком утомительным даже для нее.
– Есть видимость, – сказала она, – и есть реальность. Последняя требует, чтобы в одиннадцать часов игумен Данилос принял нас. То, что ты видела при заходе солнца, было не чем иным, как диалогом на условном языке. Мое пение требовало ответа… и он пришел!
– В виде брошенных камней? – сказала ошеломленная Марианна.
– Верно. Бросили одиннадцать камней. Они означали одиннадцать часов. Пришло время узнать тебе, иностранка, что тут все, как и на других островах архипелага, как во всей Греции, посвятили жизни делу освобождения от турецкого ига, которое угнетает нас уже несколько веков. Мы все служим свободе: крестьяне, богачи, бедняки, разбойники, монахи и… сумасшедшие!.. Но надо идти дальше и помолчать, потому что подъем трудный и нам нужно еще добрых четверть часа, чтобы добраться до Святого Элии…
Действительно, через двадцать минут они остановились у высоких белых стен монастыря. Еще не совсем оправившись от своих недавних испытаний, Марианна едва дышала и благословляла ночь. Днем, под солнцем, эта эстакада превратилась бы в настоящую голгофу, ибо не было по пути ни деревца, ни пучка травы. Под ее плотным одеянием она была вся в поту и по достоинству оценила поток воздуха, вырывавшийся из сводчатого входа под высоким фронтоном, где висели колокола. Железная решетка, украшенная двуглавым орлом Монт-Атоса, которому подчинялся Святой Элия, отворилась со скрипом. Из-за нее появилась чья-то тень, но в ней не было ничего тревожного. Ею оказался тучный монах с огромной бородой и такой же шевелюрой, который, судя по исходившему от него запаху святости, безрассудно не расходовал драгоценную на острове воду. Он прошептал что-то на ухо Сафо, затем, переваливаясь на коротких ногах, пошел впереди женщин по длинной террасе вдоль белой стены, обогнул выложенный кирпичом колодец и изящный византийский бассейн, потом углубился в лабиринт коридоров, закругленных пролетов, пустынных вестибюлей и лестниц, которые в свете висящих то тут, то там чадящих плошек казались вырезанными из снега, и наконец открыл дверь, ведущую в часовню монастыря.
Там, под висячей бронзовой лампой XVII века, перед таким же старым высоким иконостасом, резным и раскрашенным в незамысловатом стиле, подобно книжке с картинками для детей, стояли двое мужчин. Но если в часовне с ее серебряными иконами и двуглавыми орлами на белых стенах было что-то наивное, эти двое ничем не вызывали представления о детстве и его простодушии.
Один из них, в длинной черной рясе и с нагрудным блестящим крестом, был игумен Данилос. На его узком, изможденном лице с седой бородой, лице аскета, горели фанатичным огнем глаза. Перед ним время отступало, и у Марианны, пересекавшей часовню, создалось неприятное впечатление, что аббат смотрит сквозь нее, а она полностью растворяется в этом взгляде.
Другой казался просто великаном. Сложенный как медведь, с дышащим дикой энергией лицом, со свирепыми глазами и длинными усами, он носил кожаную безрукавку, под которой за широким красным поясом выглядывали серебряная рукоятка пистолета и длинный кинжал.
Тем временем Сафо, забыв, безусловно, свои моления Афродите, смиренно поцеловала перстень игумена.
– Вот та, о которой я тебе докладывала, пресвятой отец, – сказала она на венецианском диалекте. – Я считаю, что она может быть очень полезна нам.
