Эмили Бронте - Грозовой перевал
– А почему бы не разрешить Кэтрин и дальше жить здесь? – осторожно спросила я. – Вы же можете послать Линтона к ней. Раз уж вы так ненавидите их обоих, то не будете о них скучать. Сердце ваше неспособно к естественным привязанностям – так зачем же вам лишняя морока?
– Я думаю сдать «Скворцы» внаем, – ответил он, – и, ясное дело, хочу, чтобы мои дети были при мне. Кроме того, молодая леди должна будет своими услугами отплатить мне за стол и кров. Пусть не надеется, что после смерти Линтона я буду содержать ее в роскоши и праздности. Так что пусть собирается поскорей… Поторопись, противная девчонка, не вынуждай меня на крайности!
– Я пойду с вами, – сказала Кэтрин. – Кроме Линтона, мне некого любить в этом мире. Хоть вы и сделали все что могли, чтобы я возненавидела его, а он – меня, большего вам не добиться. Посмотрим, отважитесь ли вы причинять ему боль, когда я буду рядом, и сможете ли вы так же запугать меня, как и его!
– О, да вы у нас поборница справедливости! – презрительно скривился Хитклиф. – Не собираюсь я вредить Линтону, и вот почему: я не слишком вас люблю, чтобы ускорить ваше освобождение. По моему замыслу вы должны получить причитающееся вам полной мерой, и не я сделаю вашего супруга ненавистным для вас, а его подлый характер. Нынче Линтон буквально исходит ядом, когда речь заходит о вас – а все из-за вашего побега и его последствий. Не ждите благодарности за ваше благородство и за вашу преданность. Я тут подслушал, как ваш супруг расписывал Зилле, что бы он сделал с вами, будь у него столько же сил, сколько у меня: должен признаться, наклонности у него весьма изощренные, даже я поразился его злобным фантазиям, проистекающим, как видно, из самой его слабости.
– Я знаю, что у него злобный нрав, – сказала Кэтрин. – Он – ваш сын. Но я рада, что имею великодушие прощать и простить. Я знаю, что он любит меня, и по этой причине тоже люблю его. Мистер Хитклиф, вдумайтесь, у вас ведь никого нет, кто любил бы вас, и сколько бы вы нас с Линтоном ни унижали и ни старались сделать несчастными, наше отмщение в понимании того, что жестокость ваша – продолжение ваших же несчастий, превосходящих наши беды. Вы несчастны – и нет смысла это отрицать! Вы одиноки, как сам Сатана, и завистливы подобно ему. Никто вас не любит – никто не заплачет о вас, когда вы умрете! Не хотела бы я оказаться на вашем месте!
Кэтрин говорила с каким-то мрачным торжеством, даже со злорадством. Она будто бы прониклась духом своей будущей семьи и старалась насладиться горем врагов своих.
– А я бы не хотел оказаться на твоем месте, ведьма, если ты помедлишь еще минуту, – злобно процедил сквозь зубы ее свекор. – Быстро за вещами и в путь!
Кэтрин ушла, всем своим видом выказывая презрение. В ее отсутствие я принялась умолять Хитклифа дать мне место экономки на Грозовом Перевале, а Зиллу поставить на мою должность здесь в усадьбе, но он решительно отказал. Он велел мне замолчать и впервые за все время позволил себе обвести взглядом библиотеку и посмотреть на портреты. Разглядывая портрет миссис Линтон, он произнес:
– Я заберу его в свой дом, но не потому, что он мне нужен, а потому, что… – Тут он прервал сам себя на полуслове, быстро отвернулся к огню и продолжал с каким-то неизъяснимым выражением, которое я за неимением лучшего слова назову улыбкой. – Сейчас я тебе расскажу, что я сделал вчера. Я заставил могильщика, копавшего могилу Линтону, счистить землю с крышки гроба Кэтрин, а потом открыл крышку. Сперва я застыл как громом пораженный, когда увидел ее лицо – а это все еще было ее лицом – и не мог сдвинуться с места. Могильщик с трудом вернул меня к действительности. Он сказал, что от воздействия воздуха ее черты могут измениться за несколько минут. Тогда я сделал вот что, Нелли: я выбил боковую стенку ее гроба, а потом приставил ее обратно и засыпал землей – заметь, стенку не со стороны Линтона, будь он трижды проклят, а с другой стороны! Дорого бы я дал, чтобы это ничтожество опустили в землю в запаянном свинцовом гробу! Потом я подкупил могильщика, чтобы он, когда будет хоронить меня подле Кэтрин, убрал эту выломанную стенку и выбил бы смежную стенку и в моем гробу тоже. Получается, что, когда Линтон доберется до нас, останки наши перемешаются так, что он не будет знать, где чьи кости.
– Вы поступаете кощунственно, мистер Хитклиф, – воскликнула я. – Как вам не совестно тревожить покой мертвых?
– А я ничей покой не потревожил, Нелли, – ответил он. – Я только добыл каплю этого самого покоя для себя. Теперь мне станет немного легче на этом свете, а когда я умру, вам проще будет удержать меня под землей, чтобы я не разгуливал среди живых. Тревожить ее покой? Это она тревожила меня, днем и ночью, все восемнадцать лет… неустанно… безжалостно… до вчерашней ночи. Только вчерашней ночью мир наконец воцарился вокруг меня. Я грезил наяву, я словно спал, и мне снилось, что я сплю последним сном – щека к щеке – подле той, кто мертва уже много лет, и сердца наши больше не бьются.
– А если бы она рассыпалась прахом или и того хуже, о чем бы вы тогда грезили? – спросила я.
– О том, чтобы исчезнуть и раствориться вместе с нею, и все равно стать счастливей, – ответил он. – Думаешь, я страшился увидеть те перемены, о которых ты говоришь? Когда я поднимал крышку, я ожидал худшего, но я рад, что тлен и разрушение пока пощадили ее. Теперь они захватят уже нас двоих, когда и я стану их пищей. Кроме того, если бы ее бесстрастные черты до сих пор не стояли у меня перед глазами, я по-прежнему оставался бы во власти одного странного чувства. Оно пришло ко мне давно и при самых необычных обстоятельствах. Ты помнишь, Нелли, что после ее смерти я как будто сошел с ума и целыми днями и ночами, не ведая сна и отдых, молился, чтобы она вернулась ко мне хотя бы в обличье своего призрака. Знаешь, я ведь верю в духов и убежден, что они могут находиться среди нас, что они – рядом. В тот день, когда ее похоронили, выпал снег. Вечером я пошел на кладбище. Холодный ветер дул совсем по-зимнему, кругом – ни души. Я не боялся, что ее глупый муж спустится в долину в этот поздний час, а больше на кладбище шататься было некому. И вот я остался один, наедине с нею, а между нами всего-то два ярда рыхлой земли, и тогда я сказал себе: «Я должен вновь заключить ее в объятия! Если она холодна, я подумаю, что меня заморозил северный ветер, а если она неподвижна, значит, мы оба во власти сна!» В сарае могильщиков я нашел лопату и принялся копать изо всех сил. Очень скоро лезвие лопаты ударилась в крышку гроба. Я упал на колени и принялся разгребать землю голыми руками. Дерево на крышке уже затрещало у винтов, и я свесился в глубь ямы, я был почти у цели, когда мне показалось, что я услыхал вздох, прошелестевший на краю могилы. «Только бы мне снять крышку, – пробормотал я, – и пусть они нас обоих забросают землею». И я принялся за дело с новыми силами, которые мне придало отчаяние. Раздался еще один вздох, буквально над самым моим ухом. Я словно почувствовал, как чье-то теплое дыхание отогнало ледяной ветер. Я знал, что вокруг нет никого из плоти и крови, но подобно тому, как мы ощущаем, что кто-то живой идет на нас из кромешной тьмы, я вдруг уверился, что Кэти здесь, рядом со мной, а не в гробовом плену. Внезапное чувство облегчения разлилось от сердца по всему моему телу. Я бросил свой отчаянный и скорбный труд, и сразу же на меня снизошло утешение – несказанное утешение. Кэти оставалась со мною, была рядом – и тогда, когда я лихорадочно засыпал могилу, и тогда, когда шел домой. Можешь смеяться, если пожелаешь, но я был уверен, что, придя домой, увижу ее. Я чувствовал, что она со мной, и не мог не заговорить с нею. Когда я добрался до Грозового Перевала, то с надеждой бросился к двери. Она была заперта. Я помню, как этот проклятый Эрншо и моя женушка попытались помешать мне войти. Помню, как сначала вышиб дверь, а затем и дух из подлеца, а потом поспешил наверх, в свою комнату, которая была и ее комнатой. Я оглядывался вокруг в страстном нетерпении… Я чувствовал ее рядом… Я почти видел ее – и все-таки не видел! До кровавого пота призывал я ее в тоске и томлении, я с жаром молился, чтобы она дала мне посмотреть на себя всего один раз! Но нет, она и после смерти обошлась со мной с тем же дьявольским упрямством, с которым играла мною при жизни! И с той самой минуты, с того самого дня я терплю и терплю эту адскую муку, которая то отпустит, то нахлынет на меня с новой силой. Нервы мои пребывают все эти годы в таком напряжении, что, будь я слеплен из другого теста, они давно бы ослабли, как у слюнтяя-Линтона. Когда я сижу с Гэртоном под родным кровом, мне кажется, что стоит мне выйти, – и я увижу ее. Когда я брожу по вересковым пустошам, то, возвращаясь, жду, что она встретит меня на пороге. Куда бы я ни шел, я всегда спешу назад, потому что уверен: она должна быть где-то здесь, на Перевале, она ждет, она рядом! Я пробовал спать в ее комнате – это была пытка. Сон бежал меня, ведь стоило мне смежить веки, как она пролетала тенью за окном, распахивала створки алькова, входила в комнату, даже клала голову ко мне на подушку, как будто бы мы вновь были детьми, и я не мог не открыть глаз, чтобы вновь увидеть мою милую. И так повторялось тысячу раз за ночь, и каждый раз – тщетно! Я сходил с ума, я кричал в голос, а старый лицемер Джозеф думал, наверное, что совесть мою терзает сам дьявол. Теперь, когда я увидел ее, я успокоился – пусть немного, но успокоился. Странный способ убивать – не просто резать тупым ножом, но неспешно делать это целых восемнадцать долгих лет, изводя призраком несбыточной надежды!
