Энн Чемберлен - София и тайны гарема
— Спаси нас, Аллах! — в ужасе простонала кормилица.
— Ну уж нет! Но ты забыла, что я могу взять другую женщину. Любую чертову женщину из этого чертова гарема, если захочу! Вообще любую — в этой стране, да и во всем мире, коль на то будет моя воля!
— А мне плевать, слышишь?! Хоть всех! Меня это не волнует!
— Тебе все равно?!
— Абсолютно! Все равно я останусь матерью твоего перворожденного сына! И сколько бы у тебя ни было женщин, все равно я останусь первой, кому удалось заставить подняться твой сморщенный стручок! Потому что до меня ты вообще не знал, для чего он тебе!
— Я покажу тебе, сука! Я возьму любую женщину! Прямо здесь, у тебя на глазах! Да вот эту хотя бы! Можешь полюбоваться, как я это сделаю!
— Какую женщину? Эту дуреху-кормилицу?!
— Да, провалиться мне на этом месте! Я сделаю это! Я смогу, и я это сделаю!
— Господин! Господин! — пронзительно заверещала кормилица.
Сначала мне показалось, что она просто перепугана до смерти, но потом я понял: она кричит от боли.
А то, что происходило в мабейне, нас не касалось ни в коей мере.
Поэтому я молча стоял и слушал. Волосы зашевелились у меня на голове, когда моего слуха коснулся жалобный стон несчастной кормилицы.
— Господин, прошу вас! Пожалуйста, не надо! Нет, господин, нет, умоляю…
Ей вторили жалобные всхлипывания малыша. Вероятно, он по привычке уткнулся ей в живот. Попытавшись представить себе эту сцену, я содрогнулся. И слышал, как Сафия тщетно пытается успокоить его. Видимо, ей это не удалось, поскольку почти сразу же раздался ее издевательский смех.
— Ты плачешь, мой маленький львенок! Не плачь! Лучше посмотри на своего отца: полюбуйся, как он зарылся носом в кучу тряпок, словно бродячая собака, что роется в отбросах на улице!
— Сука! — взревел Мурад.
Внезапно дверь в комнату с треском распахнулась, и я едва успел отскочить в сторону. Кормилица, с мертвенно-белым, застывшим, как у покойника, лицом, вылетела из комнаты и бегом ринулась куда-то под лестницу, где она могла забиться в какой-нибудь уголок и почувствовать себя в безопасности. Я сокрушенно покачал головой — выглядела она ужасно. Больше всего женщина смахивала на дохлую крысу, не доеденную кошками и провалявшуюся где-нибудь никак не меньше недели. Жилетка ее была расстегнута, кое-где не хватало пуговиц, а шальвары спустились почти до половины тощих бедер, но она, по-видимому, даже не заметила этого.
— Ты не единственная, — хрипло прорычал Мурад. — Я могу взять себе любую женщину! Слышишь, любую! Где угодно и когда угодно!
— Да, конечно, только тебе придется немало потрудиться, иначе все они сбегут, как сбежала эта, прежде чем ты добьешься своего! — насмешливо бросила она в ответ.
Ребенок пронзительно взвыл.
— Убери этого маленького паршивца с моих глаз, иначе…
Раздался звучный шлепок. Судя по звуку, он пришелся по мягкому детскому тельцу. На миг в комнате воцарилась жуткая, звенящая тишина, после чего послышался леденящий душу вой оскорбленной невинности, от которого у меня мурашки поползли по спине, поскольку ничего ужаснее в своей жизни я не слышал. Однако он возымел свое действие: евнух в другом конце комнаты выпрямился и бросил в мою сторону вопросительный взгляд. Но прежде, чем я успел жестом успокоить его, дверь в покои снова распахнулась, и Сафия осторожно высунула наружу голову. Такой я еще никогда ее не видел — волосы растрепаны, обычно бледное лицо пошло багровыми пятнами — то ли от ярости, то ли от страха, — хотя сама она, вероятно, скорее умерла бы, чем призналась в этом.
— Привет! — овладев собой, бросила она. — О, Веньеро, это ты? Сбегай, приведи кого-нибудь, чтобы забрали отсюда ребенка, хорошо?
Она неловко прижимала к груди малыша — но не из-за того, что не привыкла держать его на руках, сообразил я, и уж конечно, не потому, что насмерть перепуганный ребенок извивался всем телом. Из его разбитого носа капала кровь, и Сафия старалась держать его так, чтобы не испачкать свою одежду.
Я машинально протянул руки, чтобы забрать малыша. Даже я, никогда в жизни не державший на руках ребенка, сделал бы это лучше, чем она, родная мать.
— Нет, нет, только не ты, — резко одернула меня Сафия. — Сбегай приведи какую-нибудь женщину, кто знает, как это делать.
Хотя бедный малыш успел к этому времени накричаться до такой степени, что его вопли перешли в сдавленный хрип, однако резкий голос матери как будто придал ему новые силы, и он снова завопил что было мочи, причем так оглушительно, что без труда заглушил бы и трубы Страшного суда. Это было настоящее светопреставление — удивляюсь, как это у меня не лопнули барабанные перепонки. Выносить это и дальше было свыше моих сил. Я почувствовал, что просто не могу оставить беднягу здесь, вместе с родителями. Честно говоря, я боялся за его жизнь. Не раздумывая, я вырвал ребенка из рук Сафии и бросился бежать, стараясь не слышать страшного рева обезумевшего Мурада и грязных ругательств Сафии, которые она кричала мне вслед на своем родном итальянском.
Кубарем скатившись по лестнице, я влетел в детскую. Молоденькая чернокожая служанка с трясущимися руками суетилась вокруг почти бесчувственного тела кормилицы. Бедная женщина, скорчившись в углу, рвала на себе волосы, похоже, даже не чувствуя боли и глядя остановившимся взглядом прямо перед собой. Она безостановочно причитала:
— О Аллах, о Аллах, если ты милосерден, возьми меня к себе! Забери меня к себе прежде, чем до моего бедного Мансура дойдет, что я была ему неверна! О Аллах! Прошу тебя!
Но, увидев бледного, дрожащего Мухаммеда у меня на руках, несчастная женщина сразу же забыла о своем горе. К этому времени бедный малыш выглядел так, будто жить ему оставалось от силы минуты две, не больше: он был весь перемазан кровью до такой степени, словно ему содрали скальп, а от его стонов даже мертвый мигом сорвался бы со своего смертного ложа. К тому же он успел перепачкать кровью и меня. Руки мои выглядели так, словно минуту назад я вырвался из кровавой сечи.
Маленький Мухаммед моментально вскарабкался к кормилице на руки и почти сразу же успокоился — вернее сказать, его пронзительные вопли перешли в жалобное поскуливание. Время от времени он судорожно вздыхал и всхлипывал, словно от усталости. Несчастная кормилица, мимоходом утирая собственные слезы, сначала принялась вытирать кровь с его лица своим рукавом, а когда тот промок насквозь, — носовым платком, который протянула ей чернокожая служанка.
— Аллах, а кровь все течет и течет! — заливалась слезами кормилица, в ужасе раскачиваясь из стороны в сторону. — О Аллах, да у тебя и тут царапина, на щеке! Ах, бедный ты мой ангелочек! — Спохватившись, она толкнула в спину служанку. — Беги за Айвой! Живо! — велела она.
