Марина Фьорато - Мадонна миндаля
Лоренцо Джованни Батиста Кастелло ди Саронно мертв. Вот пусть и покоится с миром.
Опустив пониже капюшон плаща, я в последний раз смотрю на Симонетту, прежде чем навсегда от нее отвернуться и уйти. Прекрасная, цветущая женщина! И я понимаю, что причина этих чудесных перемен — в той выпуклости, которая виднеется у нее под платьем. И я от всей души благословляю ее! Я благословляю их всех, всю ее новую семью, и святой Маврикий благосклонно смотрит на нас.
А теперь мне, право же, стоит поторопиться. Я, конечно, зарос бородой и вообще сильно изменился внешне, да еще и капюшон надвинут мне на глаза, но здесь живет немало людей, знающих меня с детства. Я вырос у них на глазах. И я, выбравшись из толпы, поспешно ныряю в узкую боковую улочку. Ну вот я и в безопасности. И вдруг какой-то парень налетает на меня, сильно ударив в плечо. Потом, увидев мое платье пилигрима, бормочет извинения, и я чувствую, что от него сильно пахнет граппой, а вовсе не миндалем. Я поднимаю голову, смотрю на него, и глаза мои невольно расширяются от изумления. Он тоже смотрит на меня расширенными от ужаса глазами. Передо мной мой оруженосец Грегорио!
Он падает на колени, целует мне руку и называет меня тем именем, которое я уже успел позабыть.
— Синьор Лоренцо! Это же просто чудо! Неужели святой Амвросий вернул тебя с того света, господин мой?
Я проклинаю и его, и себя всеми известными мне проклятиями, сумрачно глядя на его грязноватую спутанную шевелюру. Он несколько располнел и тоже носит бороду, но в целом это прежний Грегорио, которого я когда-то любил, как родного брата. Я поспешно выдергиваю руку из его грязных лап и, по возможности изменив голос, старательно подражаю ломбардскому выговору:
— Что случилось, сын мой? Чем я могу помочь тебе?
Грегорио озадаченно на меня смотрит. Я вижу, что он пьян, значит, эта дурная привычка, свойственная ему с молодых лет, все-таки одержала над ним верх.
— Разве вы, синьор, не… Разумеется…
Я вижу, что он уж больше не испытывает прежней уверенности, и стараюсь не упустить достигнутой удачи. Я чувствую себя апостолом Петром, который отрицает, что знает своего Господина.[51]
— Сын мой, я в этом городе чужой.
Грегорио хмурит густые брови, и радость тает в его глазах.
— Простите меня, синьор… Я принял вас… Но неужели вы все-таки не синьор Лоренцо ди Саронно?
Я качаю головой и решаюсь раз и навсегда. Трижды отрекаюсь, и петух уже прокричал.
— Нет, меня зовут Сельваджо Сант-Амброджо, — говорю я Грегорио.
И, резко повернувшись, спешу прочь от своего верного оруженосца, жалея в душе, что пришлось нанести ему такой удар. Я знаю, чем ему обязан, и помню, как много мы когда-то значили друг для друга. Знаю я и то, что если он теперь вздумает рассказать кому-то об этой встрече, то ему, пьянице, вряд ли поверят, так что эти разговоры никак не смогут повредить той чудесной паре и их золотоволосым детям, которых я только что оставил позади. Но Грегорио снова окликает меня, и сердце мое холодеет.
— Странник! По крайней мере, задержись ненадолго, давай выпьем вместе во имя Христа! Уж больно ты похож на моего старого хозяина, которого я очень любил! — Но я не останавливаюсь, я продолжаю идти, понимая, что теперь я в безопасности, а значит, и они тоже. Грегорио снова кричит мне вслед, но голос его уже едва слышен: — Постой, пилигрим! Куда ты так спешишь?
Я не оборачиваюсь, но все же откликаюсь, с наслаждением произнося то слово, которое мгновенно согревает мне душу:
— Домой! Я спешу домой! — И я наконец-то позволяю себе улыбнуться.
ГЛАВА 45
СЕЛЬВАДЖО ИДЕТ ДОМОЙ
Путь из Саронно в Павию отнял у меня гораздо меньше времени, чем путь из Павии в Саронно. Тогда мне мешали идти мучительные раздумья, тяжесть на сердце. Теперь же на душе у меня было легко, и я шел быстрым шагом, останавливаясь отдохнуть, только если ноги уже отказывались идти. Даже ночью я спал всего несколько часов и, проснувшись еще до рассвета, думал о ней. Только бы ты меня простила, Амария! И тогда все у нас будет хорошо!
Я знал, где она может быть. Пробравшись сквозь пригородную рощу, я вышел к pozzo dei marito. Едва услышав знакомый плеск водопадов, я стал искать ее глазами, и она, разумеется, оказалась там. Сидела и смотрела в то самое озерцо, возле которого мы с нею поклялись друг другу в вечной любви и верности. Но до чего же она стала худой, бледной и печальной! У меня просто сердце сжалось. Куда девалась приятная округлость ее форм! Зеленое платье, в котором она выходила замуж, теперь висело на ней, как на вешалке. Волосы свисали неопрятными космами, а глаза смотрели равнодушно, как мертвые. Что же я сделал с нею?! И тут я понял: я ведь, по сути дела, отнял у нее жизнь. Что ж, пора вернуть ее обратно.
Я медленно подошел к ней сзади, неслышно ступая по траве, покрытой росой, и встал так, чтобы рядом с ее отражением в воде появилось и мое лицо. Она уставилась на него расширившимися от ужаса глазами, из которых сразу же полились слезы. Мне очень хотелось ее обнять, но сперва нужно было задать ей тот, самый главный и единственный, вопрос, и я спросил, положив руки ей на плечи:
— Ты знаешь, что говорят об этом месте?
— Говорят, что… если посмотреть в это озерцо, то увидишь лицо… своего будущего супруга, — с некоторым удивлением, точно во сне, ответила она.
— А это так и есть?
Она молча смотрела на меня, потом слезы опять брызнули у нее из глаз, и только тогда до меня окончательно дошло, что ей, бедняжке, пришлось пережить и передумать за эту последнюю неделю.
— Нет, лучше ты сам скажи, — пролепетала она.
— Думаю, что это чистая правда! — Я повернул ее к себе лицом. — Я люблю тебя, Амария Сант-Амброджо.
И я, как и в тот раз, стал снова произносить те слова, которым она когда-то, во время наших с нею первых занятий, меня научила. «Mano», сказал я и взял ее за руку. «Cuore» — и я приложил ее руку к своему сердцу. «Bocca» — и я нежно поцеловал ее в губы. И она тоже поцеловала меня, но гораздо крепче, чем тогда, и обняла меня тоже крепче, а я снова и снова целовал ее, шепча сквозь слезы, которые смешивались с ее слезами, что никогда больше не покину ее, мою единственную любовь, мою дорогую жену. И вдруг, словно по волшебству, вернулась вся ее красота, все ее яркие цвета, и она засмеялась с детской радостью, так что я сразу понял, что она сейчас скажет.
— Идем скорее домой! — воскликнула она. — Нужно немедленно все рассказать Нонне! — И она прибавила еще несколько слов, которые больно ударили меня прямо в сердце, точно предвестники смерти: — Моя Нонна очень больна.
