Робин - Проснись, моя любовь
— Спасибо, Кейти.
Она знала, что просто смешно чувствовать стеснение от открытого выреза, оголяющего тело. Особенно после того алого наряда. Но тогда все думали, что она Морриган. А сейчас Чарльз думает, что она сумасшедшая.
Сумасшедшая шлюха Элейн. А что, если он подумает, будто она пытается соблазнить его?
— Дай мне шаль, Кейти. Я уверена, что лорд пожелает встретиться со мной в библиотеке, а в этой комнате всегда сквозняки.
— Фу! Если вы напялите на себя еще хоть какую-нибудь одежду, вы просто поджаритесь до хрустящей корочки! Пойдемте!
Элейн смиренно проследовала за Кейти по коридору и спустилась вниз по лестнице. Она ощущала себя скучной неуклюжей старухой по сравнению с оживленной молодой служанкой.
Внизу лестницы Кейти повернула направо вместо того, чтобы проследовать налево, в библиотеку. Когда служанка достигла главного выхода, лакей с каменным лицом открыл массивные двери со всей напыщенностью и торжественностью, достойной королевских особей. Или же стремясь выпроводить слишком долго засидевшегося гостя.
— Идемте, миледи! — нетерпеливо позвала Кейти. — Карета ждет вас!
Элейн ощутила, как ее сердце ухнуло вниз.
Чарльз не стал тратить время на разговоры, избавляясь от своей «безумной» жены. И уже, наверняка, провел кастинг среди вороха девиц, стремясь заполнить вакантное место. Девиц с «весомыми достоинствами» и двумя ровными ногами.
Другой лакей ожидал рядом с каретой. Он невозмутимо помог Элейн подняться по ступенькам. Внутри было темно и душно, дверь захлопнулась, и ей стало не по себе на роскошном бархатном сидении. Карета резко дернулась вперед. Она схватилась за бархатные ремешки, прикрепленные к окнам.
Итак, мрачно размышляла Элейн. Опять все впервой — первое путешествие в настоящей карете девятнадцатого века. Вскоре она переживет еще один новый опыт — поездку в психиатрическую клинику девятнадцатого века. С такой скоростью ей следует уже завести список этих первых ощущений.
Она задумалась над тем, как Мэтью устроил ее освидетельствование в двадцатом веке. Затем представила лицо психиатра девятнадцатого века, которому она рассказывает о том, как проснулась в ином времени и чужом теле. Интересно, ее упекут до или после того, как она успеет закончить всю историю. Успеет ли она сказать ему, что если бы Чарльз не ударил Морриган, которая была в теле своего толстого старого дяди, то Морриган взяла бы назад свое законное тело, а Элейн бы умерла, попав в ловушку жирной дряхлой плоти? Во всяком случае, Элейн предполагала, что именно это и произошло. Ее память после того, как она сняла кольцо, хранила в себе лишь беспорядочные отрывки событий и ощущений. Она помнила удар, потому что в какой-то момент времени он был нацелен прямо ей в голову.
Она по привычке потерла палец, теперь уже лишенный кольца. На глаза выступили слезы. Чарльз знал, черт возьми, он знал, что Элейн — не Морриган, и что Морриган была в теле своего дяди. Почему иначе он ударил Боули в лицо? Как он может отослать ее прочь, зная правду?
Как он мог отсылать ее в этой карете? На теле Элейн выступил пот и стал сочиться струйками между грудей. Все лицо вспотело. Нет, ей не нужно волноваться о смерти в сумасшедшем доме девятнадцатого века. Она умрет раньше, в этой костедробилке и зубостучалке, именующейся «карета», которая быстро разогрелась до адской температуры.
Элейн попыталась подергать за ручки у каждой двери, которые, конечно же, должны были опускать стекла. Одна из них отломилась прямо у нее в руках, другая отказалась поворачиваться. Элейн уже не знала, что и делать: плакать ей или смеяться, когда карета внезапно остановилась. Она несколько секунд пялилась на противоположное сидение, стиснув пальцами оторванную ручку. Даже тогда, когда распахнулась дверь, она все еще сидела, уставившись на роскошный синий бархат.
— Ты выглядишь, как увядшая маргаритка, — произнес до боли знакомый голос. Элейн напряглась, услышав нотки веселья. — Давай, вылезай отсюда.
Сильные теплые руки обхватили ее затянутую в корсет талию. Ее так резко поставили на землю, что она чуть не прикусила язык. Элейн глубоко вздохнула, собираясь с силами, чтобы взглянуть на это — ее первую психиатрическую больницу девятнадцатого века. Она старательно отвела взгляд от его распахнутой белой рубашки, выставлявшей на обозрение темную поросль волос.
Глаза девушки расширились от удивления. Ее окружали высокие деревья, покрытые молодой зеленой листвой, на земле расстилался пышный ковер из трав. Голубая вода искрилась за плечом Чарльза, блестящие маленькие цветочки покачивались и вальсировали на берегу озера.
Элейн облизала губы.
— Я… Я не понимаю.
Чарльз опустил ресницы.
— Чего не понимаешь? — в его голосе звучал отнюдь не вопрос. — Роджер, возвращайся домой. Я и ее светлость прогуляемся.
— Хорошо, милорд.
Карета рванула вперед, окутав их облаком пыли.
Густой, песчаной, обволакивающей пыли.
Которая тут же прилипла к вспотевшему телу, образовав грязные дорожки на лице и груди Элейн.
Она стиснула зубы.
Губы Чарльза дрогнули.
— Идем, пока мы оба не стали выглядеть уличными сорванцами.
Он повернулся и зашагал в сторону деревьев, растущих около озера. Элейн последовала за ним, разрываясь между гневом от того, что он видел ее в таком неприглядном виде, и смехом над абсурдностью всей этой ситуации. Свойственны ли такие неоднозначные эмоции людям, живущим в 1883 году?
Элейн зашагала в направлении расчищенного места с другой стороны от деревьев. На ковре крохотных голубых цветочков было развернуто шерстяное одеяло, рядом стояла плетеная корзинка. Чарльз плюхнулся на одеяло, как большой грациозный кот. Заметив, что Элейн все еще продолжает стоять, он протянул ей руку.
Она уставилась на длинные пальцы, вспоминая, каково это, чувствовать их на своем теле, внутри плоти, и гадая, когда же эта рука подпишет документы, позволяющие избавиться от нее навсегда.
Чарльз издал нетерпеливый звук и схватил руку Элейн.
— В чем дело? — спросил он, видя ее сжатые в кулак пальцы. Медленно, один за другим, он разогнул их и вынул ручку от каретного окна. — Только не говори мне, что Роджер все еще не починил это окно!
Элейн безмолвствовала. Чувствовать его прикосновения было совершенно невыносимо. Не желая смущать их обоих непрошенными слезами, она отдернула руку. Немедленно Чарльз схватил ее за руку и притянул к себе на колени. Он обнял ее так, словно боялся, что она вот-вот от него убежит.
— Боже, как я тебя хотел, — сказал он низким голосом. — Ты не представляешь себе, какая это мука — не подходить к тебе. И особенно тяжело, когда ты знаешь, что разделяет-то нас всего ничего — какая-то жалкая дверь и та не заперта. Я лучше бы встретился с тысячей воинственных индийцев, чем еще раз испытал то, что я пережил за эти дни, находясь в изоляции вдали от тебя.
