Анастасия Туманова - Полынь – сухие слёзы
– Свинью в шелка заверни, всё едино свинья будет, – упрямо пробурчал Прокоп, но видно было, что он уже колеблется, и отец Никодим заговорил ещё настойчивее:
– Как знать, Прокоп Матвеич, авось барин-то вспомнит о нас, грешных… К тому ж ему всё равно сюда приехать надобно будет, чтоб хозяйство осмотреть да нового управляющего сыскать, коль сам здесь проживать не изволит… Подумай сам, куда ведь лучше окажется, коли твои сыны к нему сами с повинной явятся, всё как есть расскажут в доподлинности, да Устинья Даниловна с Татьяной Якимовной ему в ноги повалятся…
– Да куда им являться-то, отче?! – заорал, забывшись, Прокоп. Тут же спохватившись, заговорил шёпотом: – Ты ж сам сколько раз говорил, что и не знаешь, где ныне барин проживают!
– Знаю теперь, – гордо ответил отец Никодим, вздёргивая спутанную бороду. – Когда в последний раз в уезд ездил, мне Амалия Казимировна почту отдала, так я с письма её барину адресок-то и списал! Как чуял!
– Давно это было? – с нетерпением спросил Прокоп.
– Недели полторы… Я тебе всё сказать хотел, да не поспевал: в поле все убивались… Посылай сынов, Прокоп! А опосля и я всё как есть подтвержу, и всё село в том присягнёт!
– А коли нет?! – не мог успокоиться Силин. – Коли барин этих дурней и слушать не захочет, а сразу же солдатов кликнет да в острог обоих?.. И девок вместе с ними?!
Священник вздохнул. Долго собирался с духом, прежде чем говорить снова. Наконец медленно, тяжело сказал:
– Может и так статься. Может, Прокоп Матвеич. Я потому на своём и не стою. Но коль в барине милости не окажется, тогда и нам, грешным, вовсе пропадать тут. Другой-то управляющий, может статься, ещё хуже будет. И то ещё барину понять надобно, что, коли б не твои сыны, то и до прямого бунта недалеко оказалось бы.
– Вот это верно, – сквозь зубы сказал Прокоп. На лбу его вздулись две сизые жилы, он долго, мучительно думал, уставившись в пол. Никто не решался нарушить его мыслей. Антип и Ефим словно вросли в пол, Устинья зажала себе рот ладонью, и на лице её остался, казалось, только один огромный синий глаз: второй заплыл, взбух чёрным синяком. Утреннее солнце уже заполнило собой всю комнату; в широком луче, падающем из-под вышитой занавески, роились пылинки, и муха, угодившая в паутину, надсадно гудела под самым потолком. Отец Никодим, беззвучно шевеля губами, молился перед иконами.
Прокоп перебил его молитву без всякого почтения.
– Отче, да ведь как же?.. Антипка-то с Ефимом… Они ж… Как же они, ежель даже и до барина доберутся, рассказать-то ему смогут? Двух слов не свяжут, что толку-то с них, болванов?!. Барин их слушать с третьего слова устанет да, чтоб не мучиться, власти кликнет… Охти, господи, вот ведь наворотили делов, а коли б…
Отец Никодим вдруг всем телом повернулся к Силину, и тот растерянно умолк, впервые увидев на сморщенном, измождённом, всегда встревоженном лице сельского попа незнакомую решимость. Было очевидно, что отец Никодим только что окончательно утвердился в какой-то давно мучившей его мысли, и попадья, не сводившая с лица мужа испуганных глаз, даже привстала.
– Отец Никодим, батюшка, не губи ты на-ас… – безнадёжно протянула она.
– Смирись, матушка! – резко остановил её священник. – А ты, Прокоп, слушай! Помнишь, сколько я раз тебе говорил, что письмо барину у меня написано? Что всё как есть в том письме обсказано, и подпись моя собственная, отца Никодима Саввина, стоит?
– Ну, говорил… – осторожно, недоверчиво подтвердил Прокоп.
– Так здесь же сия летопись! – священник резко вскинул руку к иконам. – Вся как есть летопись села Болотеева! Здесь, за божницей, лежит, своего часа ждёт! Вот и дождалась…
Попадья тихо взвыла, уронив голову на исхудалые руки. Ефим и Антип переглянулись. А старый Силин, подойдя к иконам, молча смотрел на то, как священник, кряхтя, вытаскивает из-за божницы тряпичный свёрток и бережно смахивает с него пыль.
– Вот! Всё, как есть! Полная летопись! И про дела наши, и про неурожаи, и про барщину, и про Упырихины зверства иродианские, и про Содом с Гоморрой в господском доме! Поверит сему письму барин молодой – наше счастье. Не поверит – я вместе с вами в острог пойду. И не вой, матушка, не вой, давно пора было уж! Да вот, как положено, до последнего дотянули, до греха смертного дождались…
Прокоп бережно принял в широкие потрескавшиеся ладони тряпичный свёрток, подошёл к сыновьям. Помедлив, протянул письмо Антипу, велел:
– Чтоб как зеницу ока берёг, жеребец! Тут заступа ваша… Не потеряй, не намочи, спаси Христос, не порви! И деньги вот держи, все, какие в дому были… Отец Никодим, у тебя там прописано, как на Москве барина сыскать?
– Всё как нужно указано. Парни твои грамотны, разберут.
Антип, бережно пряча письмо за пазуху, взглянул на брата. Но Ефим, казалось, не слышал ни отца, ни священника: его глаза смотрели на Устинью, а Устя точно так же, в упор, не отворачиваясь, смотрела на него. Прокоп проследил за взглядом сына и отрывисто сказал:
– А девок с собой забирайте. Чтоб греха не было, в первой же церкви окрутитесь. Только вот какая за кого замуж пойдёт, – сами разберите. У меня от ваших выкрутас уже башка впополам, как девок поделите, так и благословлю…
– Ну, Устинья Даниловна, пойдёшь, что ли, за меня? – спросил Ефим, глядя в залитое солнцем окно.
– Пойду, – коротко сказала Устя. – Бери, Ефим Прокопьич.
– Антипка, не в обиде? – не поворачиваясь, спросил Ефим. – Тятя за тебя Устьку сватал. Аль понудишь её?
Антип некоторое время молчал. Затем невесело усмехнулся, взглянув на Устинью.
– Поди, не родился ещё, кто её понудит…
– Прости, Антип Прокопьич, – отозвалась она. – Видит бог, я сама не ведала, что эдак окажется.
– Таньку-то возьмёшь за себя? – сквозь зубы спросил Ефим брата. – Бросать её не след, всё едино волочить за собой придётся, а кем она при нас будет? Люди-то потом грязи нальют – век не отмоется. Девка справная, работать умеет – бери. Сгодится в хозяйство тебе.
Антип снова усмехнулся. Пожал широкими плечами.
– Чего ж не взять-то, возьму. Коль пойдёт.
– Куда денется… – Ефим взглянул на отца, ухмыльнулся, заметив, как тот напряжённо сжимает рукоять кнута. – Небось, тятя, рвать друг друга не станем, не до того. Благословишь, что ли?
– Ох ты, господи, всё не как у людей… – проворчал Прокоп, покосившись на отца Никодима. – Отче, да повенчал бы ты их наспех хоть, что ль… Ну какой другой поп возьмётся беглых-то венчать, да без господского разрешения?
– С радостью б, да времени нет, – с досадой вздохнул священник.
Из горницы появилась Танька, протирающая кулаком глаза. Вела её уже не поповна, а Устинья, что-то торопливо шепча на ухо подружке, и с каждым её словом у Таньки всё шире и шире распахивались голубые глаза и открывался рот. В конце концов Танька всплеснула руками и схватилась за щёки:
