Анастасия Туманова - Полынь – сухие слёзы
Убедившись, что Упыриха больше не шевелится, Ефим поднялся на ноги. Пол под ногами качался, перед глазами плыли разноцветные пятна, к горлу удушливой волной подступала дурнота. Шатаясь, он подошёл к столу, тяжело опёрся на него кулаками, постоял немного, борясь с тошнотой и не решаясь повернуться к распростёртому на полу телу. Долго стоял не двигаясь, отчётливо понимая, что теряет время, что с минуты на минуту могут войти, – и чувствуя, что при первом же движении его вывернет наизнанку.
Со стороны кровати ему вдруг почудилось какое-то шевеление. Ефим повернул голову – и встретился взглядом с широко открытыми, светлыми, водянистыми глазами. Афанасий лежал среди разбросанных подушек в рубашке, приподнявшись на локте и полуоткрыв рот с отвисшей нижней губой, через которую сползала нитка слюны. На его вспухшем со сна лице с помятой щекой был написан ужас.
– Молчи, падаль! – хрипло предупредил его Ефим. – Молчи, не то и тебя порешу.
Афанасий кивнул, не сводя с Ефима вытаращенных глаз. Но, едва тот шагнул к порогу и нагнулся за топором, с кровати послышался пронзительный, тонкий, совершенно поросячий визг. Ефим, выругавшись, метнулся к кровати, – и тёмная кровь, хлестнув на подушки, потекла на пол, на скомканный половик, а следом, тяжело бухнув обухом, упал топор. Поднять его Ефим больше не смог. Пол вновь поплыл под ногами, и парню пришлось двумя руками ухватиться за край стола. Вбеги сейчас толпа дворовых, начни вязать, он не сумел бы даже поднять кулак.
– Ефим Прокопьич… – раздался вдруг сзади тонкий, срывающийся от страха голосок.
– Что тебе? – узнав Феньку, сдавленно спросил он.
– Водички не изволишь?
– Дверь запри… дура… Туда, на кровать, не смотри…
– Уже, уже… Запёрла… И смотреть не стану… Тебе помочь чего?
Стыд перед этой козявкой, держащейся так спокойно и деловито, заставил Ефима превозмочь себя и поднять голову. Фенька тут же доверительно посоветовала:
– Ты умойся, на тебе лица нет… И отпустит сразу ж! Вон там, над кадкой, а я и полью… Только поспешай, а то ж времечко идёт!
Возражать девке у Ефима не было сил – тем более что она была права. С огромным усилием он сделал несколько шагов к тёмной, разбухшей от влаги кадке под умывальником и низко склонился над ней.
Ледяная, заколовшая кожу тысячью иголок вода мгновенно привела Ефима в чувство, отвратительная тошнота отступила, словно её не было в помине. Остатки воды из Фенькиной корчаги он жадно допил и лишь после этого осмелился повернуться к телу на полу. Упыриха лежала всё так же неподвижно. На кровати раскинулся Афанасий, и при виде крови, залившей всю постель, Ефим снова почувствовал ком в горле. Фенька подкралась к Упырихе; заглянула в лицо, ахнув, поморщилась.
– Да не смотри ты, дура, сказано ж… – хрипло сказал Ефим… И вдруг осёкся, увидев на бледном личике девки выражение такого несказанного счастья, что Фенька на миг стала почти красивой. Повернувшись к католическому распятию в углу, она несколько раз истово, размашисто перекрестилась, прошептала:
– Услыхал господь молитвы наши… – и затем, подбежав к Ефиму, вдруг рухнула ему в ноги. Длинный прут рогатки сильно ударил его по колену.
– Одурела?! – перепугался он, отдирая от штанов её тонкие, неожиданно сильные руки. – Встань, блажная, от радости ума лишилась?
– Век за тебя Богородицу молить стану, Ефим Прокопьич… Спаси тебя Христос, ослобонил… – задыхаясь, шептала она. Ефим, шёпотом ругаясь, наконец оторвал девчонку от себя, встряхнул, поставил на ноги, стараясь не задевать её ошейник. Широко распахнутые, полные слёз глазищи Феньки били в его лицо счастьем.
– Затерзала она тебя? – хмуро спросил он, кивая на труп.
– Ой, да ещё как… Да разве ж меня одну… – по сияющему лицу Феньки бежали слёзы. – Ефим Прокопьич, родимый, кабы я не стыдилась, я б рубашку завернула да показала б тебе… У меня ж на спине пятачка здоровой шкуры нет… А волосьев-то повыдирала! А это вот… – она нагнула голову, раздвинула редкие, грязные волосы, и Ефим увидел безобразные рубцы, бугрящиеся в нескольких местах на затылке.
– Чем это?!
– Утюгом… Я два дня без памяти лежала, Шадриха насилу отходила… А уж этот хряк Афонька что надо мной творил, так и сказать тебе совестно… – Фенька вдруг перестала улыбаться, тревожно взглянула на парня. – Господи, Ефим Прокопьич, да что ж теперь с тобой-то станется?!
Ефим, нахмурившись, взглянул за окно. Там уже светлело вовсю, за лесом разворачивался по небу сверкающий веер зари.
– Ты бежи, бежи за ради бога! – торопливо сказала Фенька, хватая Ефима за рукав и подводя к окну. – Я чичас топор твой приберу, в каморку завалюся и задрыхну – будто и ведать ничего не ведаю! Пущай другие её найдут! Чичас и дверку припру, будто заперто, а ты ступай… Помоги тебе Господь, родимый, я за тебя молиться стану!
– Давай рогатку хоть тебе собью, – предложил было Ефим, но Фенька испуганно замахала на него:
– Что ты, господь с тобой! Ведь догадаются тогда! Я ведь в ней, Ефим Прокопьич, с Иванова дня бегаю, – когда барскую чашку на пол сронить угораздилась! Уж и дрыхнуть в этом хомуте приноровилась, дырочка у меня там в половице проверчена… Бежи, бежи, поспешай, мне дядька Кузьма собьёт опосля! Богородица в помощь тебе!
Ефим кивнул, подходя к окну. Посмотрев вниз и убедившись, что на дворе ещё никого нет, он перемахнул через подоконник и приземлился на навозную кучу. Петух, деловито разгребавший навоз, остановился, вытянул шею и строго посмотрел на Ефима круглым чёрным глазом.
– Ко-ко! – укоризненно сообщил он.
– Шею сверну, – пообещал Ефим и, наспех оглядевшись, шагнул в густые кусты у забора.
Петухи орали по всему селу звонко и радостно. Утро занималось умытое, ясное, полное чистого розового света, залившего реку, лес, наполовину сжатые поля, серые, унылые крыши. Солнечные блики затрепетали на покосившемся кресте болотеевской церквушки, запрыгали на крыльце домика отца Никодима, нырнули в густые заросли мальв в палисаднике. Дверь дома открылась, отец Никодим, встревоженный, со спутанной, словно со сна, бородой, выглянул во двор, сощурился от бившего в глаза солнца, бегло, чуть ли не воровато окинул взглядом собственный двор. Долго всматривался в густые заросли малины у забора и в конце концов, досадливо крякнув, захлопнул за собой дверь.
– Что там, батюшка? – тут же тихо позвали его.
– Никого, Устя. Нет никого.
Из темноты послышался не то вздох, не то рыдание. Прошуршали шаги, стукнула дверь. Отец Никодим перекрестился и пошёл следом.
В маленькой, бедной, очень чистой горнице, полной икон и расшитых полотенец, – рукоделия поповен, – ожидали четверо. Прокоп Силин, встрёпанный, ещё более сумрачный, чем обычно, ходил вдоль стены тяжкими мерными шагами. У печи столбом замер Антип – в ещё непросохшей от утренней росы, порванной на плече рубахе, с репьями в волосах. В углу на лавке сидела, сжавшись в комок и чуть слышно всхлипывая, Танька. Старшая поповна, сама зарёванная, сначала тихо успокаивала её, потом, обняв за плечи, насильно увела в другую горницу. За столом под иконами сидела перепуганная попадья и пыталась вязать, но петли падали, скользили со спиц, серый клубок разматывался, и полосатый котёнок, выгнув спину, уже примеривался ударить по нему лапкой. Устинья, вошедшая в горницу вместе с попом, сразу же подошла к окну и откинула занавеску.
