Ани Сетон - Моя Теодосия
Письмо это было получено две недели спустя на острове Дебордье. Тео лежала в постели в задней комнате домика на берегу, лежала совершенно неподвижно, глядя в потолок.
Письмо принес Джозеф. Став на колени у кровати, он осторожно вложил его в ее пальцы. Пальцы ее остались неподвижными, и оно упало на простыню.
– Это от твоего отца, Тео, – сказал он необычно мягко. Его мрачное лицо было усталым и изможденным.
– От отца? – спросила она слабым голосом. – Прочти мне.
Ее глаза, теперь уже без слез, похожие на темное стекло, посмотрели на него пустым взглядом.
– Я не хочу читать, – ответил он хрипло. – Он ничего не знает.
Она взяла письмо, держа двумя пальцами.
– Да, бедный отец. Он не знает о Гампи. Он не знает, что Гампи умер. Я и не знала, что когда-то смогу сказать это. Кажется, это уже ничего не значит. Разве не странно? – Усмехнулась она.
Джозеф встал и налил лекарство из бутылочки, поднес к ее губам, и она послушно выпила.
Потом он позвал Элеонору.
Платье висело на ее когда-то пышном теле. Глаза ее были красными.
– Ей плохо, мсье? – спросила она шепотом.
– Да. Лихорадка усилилась.
Он вышел на крыльцо и уселся на ступеньку, тупо глядя на воды океана, спокойные и серо-синие в сумерках. Ведь должен же кто-то ей помочь. В первые страшные дни после смерти мальчика сюда приходили женщины из его семьи – миссис Элстон, Салли и Полли. Она не захотела встретиться с ними, как не захотела и покинуть комнату, где он умер.
Гампи похоронили в Оуксе на фамильном кладбище. Джозеф понимал ее отказ присутствовать, когда гробик опускали в землю, но он постарался уговорить ее присутствовать на панихиде с семьей. Церковь Всех Святых была украшена цветами, и слова заупокойной службы принесли небольшое успокоение. Это могло бы и ей помочь. Но она не согласилась.
Вначале было дикое горе, но и оно выглядело менее пугающим, чем наступившее теперь у нее полное опустошение. День за днем безучастно лежала она в кровати, тихо отвечая на вопросы, но без всякой воли к жизни. Иногда, когда он говорил с нею, она, казалось, слышала, но не его, а какой-то неслышимый им голос, хотя не было никаких других звуков, кроме шума волн.
Болезнь Гампи была жестокой и короткой. Однажды он пришел домой после игры на прибрежном песке, дрожа от озноба.
– Снова болотная лихорадка, – сказала Тео, обеспокоенная, но еще не почувствовавшая тревогу. – Не надо было ему ездить на плантацию с тобой на прошлой неделе. Там даже днем можно заразиться.
– Дай ему хинной корки, – сказал он.
– Не надо. Не думаю, чтобы эта горькая дрянь приносила какую-то пользу. Он ее терпеть не может. Лучше попробую каломель.
– Хина лучше, – сказал он раздраженно. – Вся семья лечится ей от лихорадки.
– Но разве она прекращается? Уходит на время и возвращается вновь. По-моему, это бесполезное снадобье.
Он не стал спорить. Действительно, болотная лихорадка прекращалась, но повторялась. И у Гампи так было, но на этот раз было не так. Болезнь усиливалась. Тело мальчика стало наощупь как раскаленный уголь. Он все дрожал от холода. Теперь Тео в безумном страхе пробовала все известные ей снадобья. Они послали слуг в Джорджтаун за доктором. Он опоздал. А если бы не опоздал, думал Джозеф, что еще он бы мог сделать?
На рассвете третьего дня Гампи, все время что-то бормотавший в бреду, открыл глаза и улыбнулся Теодосии.
– Ты помнишь, мама, – прошептал он, – Вабашу и белую птицу?
Джозеф подумал, что он снова бредит, и не понял страха в глазах Теодосии и дрожи в ее голосе. Она прижала мальчика к себе и сказала:
– Нельзя сейчас думать о таких глупостях.
В его глазах появилось вдруг выражение той же недетской серьезности.
– Я видел белую птицу. Она красивая.
– Нет, мой мальчик, – сказала она решительно. – Здесь никого нет. Это тебе кажется из-за болезни.
– Нет, она есть, – сказал он, покачав головой. – Я не боюсь ее, мама. И ты не бойся. – Он вздохнул и закрыл глаза.
Джозеф бросился к нему на отчаянный крик Тео, но мальчик положил голову ей на грудь и замер.
Джозеф встал и принялся ходить взад-вперед перед домом. Сердце его болело, и ему было безумно жаль Теодосию. Если бы он мог помочь, он бы остался с ней. Но она хотела быть одна, а ему поскорее хотелось оставить этот дом с его тяжелыми воспоминаниями. И ему надо было работать. Месяц назад начались неприятности. Страна бурлила от военных приготовлений, и его назначили командиром шестой бригады. К его ярости, офицеры, его будущие подчиненные, осмелились опубликовать протест в чарлстонской газете. Они ставили под вопрос его назначение, намекая на взятку и заявляя, что он якобы знал о заговоре Бэрра, а возможно, и участвовал в нем, а потому они не обязаны ему подчиняться. Он горячо отмел все обвинения в соучастии, но слухи продолжались. Офицеры вели себя вызывающе, и казалось, что его губернаторская избирательная кампания тоже не удастся.
Возвращение Аарона беспокоило его. Но из-за Тео он подумал, что это, может, и не так плохо. Если кто-то и может вернуть ее к жизни, то это отец. Надо сказать Аарону обо всем. Джозеф, при своем бедном воображении, все же понимал, каким ударом будет для тестя потеря внука, и написал ему простое человечное письмо, каких никогда не писал еще. Джозеф подождал, пока Теодосия достаточно придет в себя, чтобы приписать несколько слов. Тогда он принес письменные принадлежности и сел у ее кровати.
– Ты должна написать отцу, Тео.
Она повернула голову.
– Я знаю. Я думала о нем. Но у него теперь все хорошо. Он счастлив.
– Все равно, надо это сделать.
Она покорно, как обычно за последнее время, взяла перо. Он видел, как трудно ей писать. Она писала так, словно сама едва понимала, что делает ее рука. Он взял у нее письмо, немного боясь, что прочтет какой-нибудь бред. Но все было нормально.
«…И даже сейчас, в эти дни, мой дорогой отец, меня порадовало то, о чем ты пишешь, насколько это возможно теперь, потому что теперь для меня нет больше радости. Мир стал пустым. Я потеряла моего мальчика. Он умер тринадцатого июня. Мысли мои сейчас не в таком состоянии, чтобы написать что-то еще. Пусть Небо утешит тебя хоть чем-то еще за потерю внука».
Она отдала письмо Джозефу и снова повернулась к стене.
Через несколько недель она стала понемногу вставать, ходить по дому, выходить во двор и сидеть на скамейке. Далеко она ходить не могла, сразу уставала. Хотя она немного ела, когда ее кормили, истощение было сильным, а белая некогда кожа пожелтела. Иногда у нее начиналась сильная жажда, которую нельзя было утолить. Но когда аптекарь из Джорджтауна запретил ей так много пить, она послушно постаралась выполнить его рекомендацию. Аптекарь сказал, что у нее – почечная дисфункция, и дал ей принять немного ртути. Она и этому подчинилась. Не все ли равно? Только одно могло вывести ее из оцепенения и грез: мысль об Аароне. Ему бы не понравилось, что я такая, думала она. И она старалась встать на ноги. Вот-вот, казалось ей, она сможет поехать к нему. Но для всех окружающих было ясно, что она не выдержит путешествия.
