Жюльетта Бенцони - Сын Авроры
— Довольно, — мягко ответил граф де Клермон. — Вы ведь сегодня уже не успеете вернуться к себе до ужина, не так ли? Так окажите же мне честь, господин маршал, отужинайте со мной!
И все получилось как нельзя лучше — за едой оба они старательно избегали острых тем и расстались вполне по-дружески. На следующий день к де Клермону полностью вернулся весь его личный состав, а сверх того он получил в свою часть двадцать пушек. Проблема была решена.
Но с принцем де Конти такой удачный расклад не повторился.
Представляя военному министру план летней кампании в Брюсселе, Мориц предложил сократить численность Рейнской армии, которой командовал де Конти, присоединив ее часть к его собственным войскам, расположенным на востоке Фландрии, что было логичной и последовательной мерой при нынешней расстановке сил. Де Конти, которого это предложение только разозлило, просто-напросто сбежал как раз в тот момент, когда армия маршала осуществляла штурм Намюра, несмотря на то, что Мориц дал ему распоряжение захватить Монс и Шарлеруа, тем самым поставив армию в довольно сложное положение. Отговорка была следующей: мол, ему срочно пришлось отбыть в Версаль, где он должен был заявить свои права на польскую корону, которая, в связи со слабым здоровьем Августа III, единокровного брата Морица, могла в скором времени остаться без хозяина. Повод был явно надуманным, а уклонение от обязанностей очевидным: и теперь принц де Конти заслуживал военного трибунала. Но маршал лишь пожал плечами.
— Я слишком предан Франции, чтобы пытаться отомстить принцу той же монетой, — заявил он.
Дело было в июле. Людовик XV, еще в июне вернувшийся в Версаль, чтобы проводить в последний путь свою невестку Марию-Рафаэллу, лишил де Конти большей части полномочий, приказал ему присоединиться к армии Морица и служить отныне под его командованием. Естественно, это только усилило ненависть принца. Придя в ярость, он больше не мог думать ни о чем, кроме того, чтобы найти доказательства измены его матери с «бастардом» и, что важнее, подтверждение причастности Морица к смерти его отца...
* * *
Пока продолжалась осада Намюра, Мориц устроил свой главный штаб в Тонгресе, где вместе с ним, само собой, расположился и его военный театр, его любимое развлечение и привычный неиссякаемый источник хорошеньких женщин, с выбором которых он порой даже затруднялся. Этим летом его взгляд то и дело останавливался на одной-единственной — мадемуазель Шантийи, или Жюстин Фавар, которая, сначала согласившись приехать, позже отказалась, но теперь все-таки окончательно решилась покинуть Оперу и присоединиться к труппе своего супруга. Впрочем, не без колебаний.
Пока разворачивалась предыдущая кампания, Мориц крайне внимательно относился к руководителю театра, беспрекословно удовлетворяя нужды Шарля Фавара. Маршал готов был предложить Фавару все, что он только ни пожелает, чтобы сделать его повседневную жизнь более приятой и комфортной, и проявил всю щедрость, на которую был способен. Фавар писал своей жене: «Если каждый месяц я буду получать столько же, сколько получил в прошлом и начале этого, то по возвращении в Париж у меня будет пятьдесят тысяч франков чистой прибыли. К тому же в моем распоряжении все деньги господина маршала — он велел мне не стесняться и обращаться к нему каждый раз, как только мне это потребуется».
Фавару казалось, что он попал едва ли не в рай. Он не был глупым человеком, но великодушие маршала сбило его с толку: он и не думал о том, что все это имело лишь одну цель — соблазнить жену Фавара, Жюстин. В конце концов, разве его труппа, переезжавшая с места на место за армией, не имела оглушительный успех и разве не становились его песни гимнами, которые распевали красные мушкетеры[113], осаждая очередной город?
Когда Жюстин в июле присоединилась к труппе, жизнь стала еще прекраснее. Маршал прислал супругам походную кровать, покрытую атласной тканью, чтобы они не скучали без удобств, к которым привыкли в Париже. Также он подарил им лошадей для личного экипажа, несколько бутылок отменного вина и много чего еще. Все это не могло не тронуть мадемуазель Шантийи, с которой Мориц не позволял себе никаких ухаживаний. Ее образ не покидал мысли маршала, но вел он себя крайне сдержанно, что было ему совершенно несвойственно. Возможно, причиной тому было то, что он впервые за долгое время по-настоящему влюбился, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, что ему давно не двадцать лет. Однако благодаря непосредственности Жюстин, ее остроумию и звонкому смеху, кровь теперь быстрее текла по его венам, и ему порой казалось, что время обернулось вспять. Он мог бы «взять ее штурмом», несмотря на протесты, которые она высказывала, но на этот раз предпочел «длительную осаду» и выжидание, зная, что она еще любит своего супруга. Короче говоря, тигр спрятал когти и затаился.
Но на деле не одна лишь мадам Фавар занимала его мысли. Сейчас повсюду обсуждался второй брак дофина — его жена, испанская инфанта, скончалась при родах, и ребенка спасти не удалось. Так Морицу пришла в голову идея выдать за дофина свою племянницу, Марию-Жозефу, тем самым сделав ее будущей королевой Франции. Ей пока было всего пятнадцать лет, но она располагала всеми необходимыми для такого замужества качествами. Да к тому же она была очень хорошенькая — светловолосая, с прекрасными голубыми глазами, еще по-детски очаровательная, невинная и нежная. Разве это — не те самые добродетели, которые могут привлечь внимание принца, который, по слухам, после смерти супруги был совсем безутешен? Ко всему прочему (и на этом Мориц сделал особый акцент в беседе с графом фон Лоосом, министром Польши и Саксонии), подобный альянс мог бы положить конец навязчивому покровительству Австрии. Было о чем подумать!
Как только об этой идее прослышали под высокими сводами Версальского дворца, враги Морица Саксонского тут же пришли в ярость... и прежде всего — Луи-Франсуа де Конти. Он уже сходил с ума от безделья и поэтому, как только услышал новость, принялся действовать. Маркиза де Помпадур, похоже, одобряла этот брак. И Конти начал уговаривать свою мать повлиять на нее — ведь маркиза была ей обязана своим представлением при дворе. И пора бы ей об этом напомнить, пока над Версалем еще не начали развеваться саксонские знамена.
— Я не вынесу, если этот выродок, из-за которого меня выгнали из армии, будет тут важно расхаживать и прикладывать руку к работе над законами под предлогом того, что он дядя будущей королевы!
— Мой дорогой сын, вы же знаете, что маркиза — всего лишь фаворитка, и не ей принимать решения, связанные с делами королевской семьи, — отвечала его мать. — Впрочем, едва ли королева пожелает присутствия внучки короля Августа II во Франции...
