Мишель Моран - Дочь Клеопатры
— Можете встать.
Озаренный факелами гимнасий наполнился гулом; тысячи тел одновременно распрямились. По всему периметру, возле каждого из окон и тяжелой кедровой двери рядами по семеро стояли солдаты — на случай бунта. Но люди просто поднялись молча, и стоило Октавиану заговорить, как они затаили дыхание, ожидая собственной участи. Когда он заявил, что на этот раз обойдется без порабощения, что город не понесет на себе вину правителей и что воины противника будут помилованы, то и тогда ни единый звук не нарушил мертвой тишины.
— Ибо Египет принадлежит не Риму, но лично мне, избранному потомку Птолемеев, — провозгласил победитель. — А я всегда защищаю свое.
Женщины в тревоге прижали к себе детей, смущенно поглядывая на мужчин, стоявших рядом. О жестокости Октавиана в Египте слагали легенды.
Наконец подал голос великий жрец Исиды и Сераписа:
— Он даже пощадил младших детей нашей царицы. Ура Октавиану Милосердному, царю над царями!
— Октавиан Милосердный! — подхватила толпа.
Потом кто-то бросил клич:
— Цезарь!
И стены гимнасия задрожали от согласного рева.
— Что они делают?! — прокричала я брату по-парфянски (уж этот-то язык Юба точно не мог понимать). — Зачем так орут его имя? Это захватчик!
— Теперь уже — освободитель, — с горечью произнес Александр.
— Но как же отец? — У меня защипало в глазах. — Цезарион и Антилл… Неужели никто не знает?
— Знают, наверное. Но сейчас они больше думают о себе.
Октавиан опять воздел руки, и вопли сразу оборвались. Агриппа выступил вперед и объявил о том, что роскошные виллы вокруг Сомы переходят отныне в собственность Рима.
— Статуи Клеопатры и Марка Антония уже были щедро выкуплены за две тысячи талантов. Любой из вас, кто пожелает сохранить какое-либо произведение искусства, а то и собственное поместье, пусть держит наготове сундуки с золотом.
— Вот это алчность! — сердито шепнула я. — Он заставит их оплатить даже булыжники под ногами.
— Зато Александрия останется невредимой. Мусейон, Библиотека…
— Ради кого? Ради чего? Эти римляне даже не говорят по-гречески!
Человеческая масса у наших ног ликовала. Даже те, кому предстояло внести в казну Цезаря две трети стоимости своих поместий, чтобы сохранить за собой то, что и так принадлежало им по праву.
Октавиан спустился с помоста, и жители Александрии, расступившись, незамедлительно расчистили перед ним дорогу.
— За мной! — грубо бросил Агриппа.
А мне еще раз подумалось: может, настало время? Может, сейчас кто-нибудь рискнет напасть на Октавиана? Отец не задумываясь отдал бы жизнь за такую попытку. Но мы беспрепятственно шли вперед среди полной тишины; перепуганные люди боялись даже пошевелиться. Заплакал чей-то младенец, и тут же в толпе кто-то крикнул:
— Да здравствует Цезарь!
Когда мы ступили на улицу, накидка Октавиана громко захлопала на ветру; захватчик был жив и здоров. Никто не пожертвовал жизнью во имя нашей мамы. При этой мысли к горлу подкатила горькая желчь. На обратном пути ко дворцу я так ослабела, что почти не держала Птолемея за руку.
Низкорослый Октавиан шагал по улицам города с уверенностью, не страшась и не огибая темных закоулков. Правда, его окружали сорок солдат, чьи доспехи блестели даже под лунным светом.
— Я ничего не забыл?
— Нет, — заверил его Агриппа. — Это вы правильно решили — не трогать храмы. Жрецы не станут подстрекать народ к мятежу.
— А сами горожане?
— Вас называют царем, — ответил Юба. — Уверен, у них найдутся таланты для выкупа собственных поместий.
Октавиан улыбнулся, однако при виде дворца почему-то сбавил шаг. Во внутреннем дворе голосила женщина. Она побежала прямо на нас, и сорок солдат поспешили сомкнуть щиты.
— Цезарь! — кричала она. — Цезарь, произошло ужасное!
— Евфимия! — воскликнула я, разглядев лицо женщины в просвете между щитами.
— Царевна, скорее! Ваша мать умирает!
Агриппа с Октавианом переглянулись. Солдаты не тронули нас, когда мы с Александром и Птолемеем бросились во дворец. Не помню, устремился ли кто-нибудь следом, были мы в одиночестве или же в окружении сотен людей, когда прибежали к открытым дверям материнской спальни.
— Уйдите прочь! — приказал Александр слугам. — Прочь!
На нас обрушилась невыносимая тишина. Мать, облаченная в пурпурное платье, покоилась на ложе посередине чертога; свечи бросали яркие отблески на ее гладкую кожу. Ирада и Хармион лежали на полу, головами на шелковых подушках, будто ненароком заснули.
— Мама?
Я через силу пошла вперед.
Она даже не шелохнулась в ответ.
— Мама!
Мы с Александром бросились к ней. Тут к дверям подоспели Октавиан, Агриппа и Юба.
— Мама! — взмолилась я.
И тряхнула ее за плечи. Бережно уложенный на челе золотой венец приглушенно стукнул о пол. Хармион тоже не двигалась. Я взяла ее за руки, однако покрытые морщинами пальцы, когда-то учившие меня рисовать, были уже холодны. У локтя темнели две крохотные колотые ранки.
— Это была змея, Александр! — ахнула я.
И только теперь, обернувшись, заметила у двери Октавиана с его приспешниками.
Юба устремился ко мне, послушал, не бьется ли мамино сердце, проверил биение пульса у Ирады и Хармион и торопливо выдохнул:
— Змея? С чего ты взяла?
— Посмотрите на руки!
Юба вскочил.
— Здесь кобры, — сказал он Октавиану и приказал солдатам: — Комнату опечатать. А вы, Селена, Александр, Птолемей…
— Нет! — Я прижалась к матери. — Лекарь может отсосать яд.
Нумидиец покачал головой.
— Ее уже не спасти.
— Откуда вы знаете?! — прокричала я, и он вопросительно посмотрел на Октавиана.
— Послать за лекарем! — отрывисто бросил тот.
Седовласый солдат, стоявший рядом, не тронулся с места.
— Цезарь, — зашептал он, — вы получили то, чего добивались. Она мертва. Через десять месяцев мы вернемся в Рим…
— Молчать! Найдите лекаря и доставьте сюда сейчас же!
Юба взял за руку моего брата, зная, что с ним будет меньше хлопот, и строго сказал:
— Оставайтесь у двери. В комнате ползает по меньшей мере одна змея. Всем выйти наружу и не входить.
Мы стали ждать на пороге. Осунувшийся, побледневший Александр застыл на месте, напоминая одну из мраморных статуй, которые так любила царица.
— Он солгал, — прошептала я по-парфянски. — Никакого триумфального шествия через три дня не будет. Он просто хотел, чтобы мама наложила на себя руки.
Тут появился лекарь и занялся своим делом при свете лампы, бросавшей отблески на его черную кожу. Не издавая ни звука, с бешено колотящимися сердцами мы с Александром следили за ним. Отыскав на маминой руке багровые ранки, он сделал тонкий надрез чуть выше укушенного места. Затем припал губами к коже царицы и попытался вобрать в себя яд, проникший в тело. Казалось, минула вечность. Наконец лекарь выпрямился и утер окровавленный рот. По его лицу было ясно, что мы осиротели.
