Елена Арсеньева - Город грешных желаний
«Тогда сгинем вместе, — твердо сказал себе Григорий. — Только бы она еще была жива!»
Наконец справа забелели знакомые мраморные ступени. Черт, почему он был таким недоверчивым дураком! Почему не схватил ее в охапку и не утащил отсюда, когда раскрылась вся лживость и двуличность Аретино! Ревность ослепила, да… не мог забыть, как самоотверженно она спасала того монаха, который из-за нее полез в петлю. Да, она спасала. А что сделал Григорий два года тому назад, когда одна хорошая девка, красивая и ласковая, как ягодка малинка, пришла к нему и сказала, мол, забрюхатела? Но на что ему сдалась эта холопка? Он бы не раз еще потискал ее где-нибудь на сеновале, но только не брюхатую, а порожнюю. Так и сказал, глядя в испуганные васильковые глаза. И что она сделала? Пошла к знахарке за спорыньей и столько той спорыньи выпила, что не только плод извела, но и сама умерла в мучениях. А Григорий? Он пытался снять грех с души и спасти бедняжку? Эва! Дядюшка-священник покликал его идти вместе с ним вниз по Волге-реке, обращать нехристей-черемисов в православную святую веру — он и ринулся душеньку да рученьку потешить. И бог его наказал: воротясь, узнал, что отец и брат сгинули где-то в Туретчине. Теперь вот батюшка погиб, а востроглазый мальчишка Прокопий превратился в хитрого, расчетливого старика и еще неведомо, станет ли прежним.
«Делай что хошь, господи! — Оставив весла, Григорий с мольбой воздел глаза, пытаясь поймать усталые, сонные взоры звезд. — Со мной — что хошь! Но ее… голубку мою… не тронь, а?»
Если она еще жива!
Григорий едва сдержался, чтобы опрометью не ринуться во дворец, все сокрушая и ломая на своем пути: нет, заставил себя отвести лодчонку в тихую заводь и еще какое-то время глядел в окна дворца, примеряясь да высчитывая.
Точно. Здесь. Стало быть, и лодке здесь ждать.
Он подвел свое суденышко под самую стену, покрытую ярой зеленью там, где ее многие десятилетия лизали неустанные волны, кое-как привязал веревкою за каменный выступ.
— Тпру… стоять! — невольно буркнул Григорий, перебираясь из лодки на карниз, и сплюнул с досады. Ох, осточертела ему эта мокрая жизнь в отсыревшем городе! Что лодка? Щепье неразумное! Унесет ее волнами — и все, выбирайся отсюда как можешь. То ли дело верный друг конь… да где они, кони? А Троянда небось и забыла, что это такое — на тройке с ветерком. Ничего, вспомнит. С его помощью вспомнит Русь-матушку!
Григорий перебрался на карниз, а по нему крошечными шажками, влипая всем телом в стылый гранит, дошел до террасы. Стены были украшены лепными изображениями здешних древних божеств: он полез по коленям какого-то сердитого косматого мужика с трезубцем, потом оседлал круто изогнутый хвост Тритона — похоже, веселому полурыбе-получеловеку это понравилось; потом он угодил в объятия грудастой каменной бабы и с превеликим трудом выпутался из кольца ее рук. И пышное тело ее было скользким: она так и норовила заставить Григория поскользнуться и сжать ее бедра коленями. Бесстыжая оказалась — ну, вторая Джилья.
— Да пошла ты! — буркнул Григорий. — Не до тебя сейчас!
Мраморная бабенка послушалась и отцепила свои растопыренные пальцы от его рубахи. Григорий перевел дух, вспомнив, как точно так же послушался его скелет, стоящий на палубе корабля с оборванными парусами, который преградил им путь при диком шторме, когда шли через Мессинский пролив. Григорий заподозрил каверзы пиратов, но англичанин, рулевой, рухнул где стоял, бормоча:
— «Летучий Голландец»! Корабль мертвецов!
И правда: по вантам скалились черепа, рулевое колесо вертели обглоданные червями кости…
«Как станут брать нас на абордаж — таким и крючья не понадобятся!» — в смятении подумал Григорий и, цепляясь за руль, крикнул что было сил:
— Эй, на «Голландце»! Дайте пройти! Нет у нас никакого груза, идем отца моего из турецкой неволи выручать!
Испанец-капитан свалился с мостика и взвыл молитву, когда Григорий повторил свою отчаянную просьбу еще на трех-четырех языках. Почудилось ему или и впрямь оскал черепа сделался еще шире, словно мертвые челюсти раздвинулись в усмешке? Взметнулась костлявая кисть, помахала — и корабль, взлетев на гребне самой высокой волны, исчез, словно пенными брызгами рассыпался! С тех пор сварливый дон Педро перестал спорить с русским дерзецом, подрядившим его корабль. Не спорил и сегодня: только коротко кивнул, когда Григорий велел ждать его до полудня на рейде Венеции, а ежели пробьют часы на Torre del Orologio, а Григорий не появится, то, не слушая возражений Прокопия, сниматься с якоря и уходить в Марсель согласно контракту.
Конечно, рассвет едва занялся и времени до полудня еще предостаточно, а все же медлить не след.
Он перескочил на террасу и прокрался к двери. Оттуда доносился устрашающий храп, однако стражник и ухом не повел, когда Григорий осторожно переступил его широко раскинутые ноги: продолжал выводить свои носовые рулады. Незваный гость невольно усмехнулся, вспомнив, что вот так же охранник храпел несколько часов назад, когда узник покинул дворец.
«Ну и горазд же ты спать! — мысленно усмехнулся Григорий. — Этак ведь можно проспать все царствие небесное. Впрочем, так тебе и надо!»
В точности, как и в прошлый раз, он не мог не позабавиться беспечностью Аретино. Этот пышный роскошный дворец с наступлением ночи становился доступен для всякого лихого человека, однако среди всех его бессчетных сокровищ Григорию нужно было лишь одно, бесценное, но не оцененное, и он рвался к нему неудержимо.
* * *Он крался бесшумно, едва касаясь пола, и держал ушки на макушке, а потому успел отпрянуть под прикрытие распахнутой двери, когда навстречу вдруг донеслись шаркающие шаги и слабо замигал огонечек. «Может, какой ни есть домоправитель господское добро блюдет?» — с надеждой подумал Григорий, но тут же разглядел человека со свечой — и едва сдержался, чтобы не накинуться на него: это был тот самый лицедей, который столь умело дурачил их с Васяткою! Лишь мгновение довелось Григорию вглядываться в его черты, однако он узнал бы их — бабоватые, лживые — даже с закрытыми глазами. Вдобавок на этом негодяе был халат, горевший огнем, — аксамитовый халат, шитый серебром и золотом. Тот самый, ослепивший их своим великолепием при первой встрече и застивший ум! Теперь халат был небрежно напялен на худые плечи лицедея, едва прикрывая смятую ночную рубаху. Поганец держал в одной руке свечу, а другой потирал зад. Он шел, болезненно морщась, как-то враскоряку, и Григорий брезгливо скривился, подумав, что черты этого смуглого лица не зря по-бабьи капризны и расплывчаты. Кулак Григория, конечно, так и чесался от желания пристукнуть эту тварь, однако противно было пачкаться; вдобавок это подобие мужика само себя наказывало с помощью своей же противоестественной похоти — и Григорий неслышно плюнул ему вслед, да и отпустил восвояси, не понимая, как мог обмануться и принять сие ничтожество за Барбаруссу, грозного корсара. Вот позору было бы! Не столько о деньгах сокрушался бы потом всю оставшуюся жизнь, сколько об утраченной чести, попранном достоинстве. А ведь от этого избавила его Троянда. И как же он отблагодарил ее?!
