Эмма Дарвин - Тайная алхимия
— Это печатная книга. Есть сотни таких же, сделанных с помощью пресса и проданных за шиллинг или два. Ты сам мог бы иметь много таких книг, полных молитв и рассказов о великих деяниях. Не только служебник. — Я вижу его лицо и смеюсь. — Знаю. Большинство мальчиков не заботят книжные знания. Даже Неда приходилось заманивать за стол, когда солнце всходило над Темом, а в конюшне стояла новая, неиспробованная лошадь.
— Неда?
— Моего мальчика. — Больше я ничего не говорю.
Спустя мгновение Стивен усаживается на полу, изучая страницы.
Воздух душный и прохладный.
Стивен читает медленно, как будто ему приходится с трудом преодолевать слова.
— Pater aeterne! Rogo te per vitam et mortem acerbis-simam delectissimi Filii tuii…
Эти звуки я слышал всю жизнь, эти слова я всегда знал, и Стивен тоже знает. Они скатываются с покрытой черными буквами страницы в его глаза, потом на язык, произносятся и повисают в воздухе, как ладан.
— …miserere mei nunc et in hora mortis meae. Amen!
— Аминь, — говорю я.
Он остается сидеть на полу рядом со мной.
— Ты понял, что читал?
— Не совсем, мой господин.
Я протягиваю руку и прикасаюсь к его плечу. Оно теплое.
— Давай посмотрим… «Извечный Отец, я заклинаю Тебя именем жизни и смерти — горькой смерти — Твоего любимейшего Сына и Твоей бесконечной добротой… Благостно даруй, чтобы в милости Твоей я мог жить и умереть…» — Я чувствую, как под моей рукой по телу мальчика пробегает дрожь. Спустя мгновение я в силах продолжить: — «Самый милостивый… самый добрый… Иисус, я заклинаю Тебя любовью Отца, который… который всегда обнимал Тебя… И Твоим последним словом — когда Ты висел на кресте, препоручив Твою душу Отцу Твоему, — прими мою душу в конце моей жизни. Дух Святой, зажги во мне совершенное милосердие и укрепи им дух мой до тех пор, пока я… не покину эту жизнь. О, Пресвятая Троица, Бог единый, смилуйся надо мной теперь и в час моей смерти. Аминь».
Отблеск свечи на его лице, желтый, как воск, зажигает агаты в его волосах и глазах. Стивен маленький и живой, и его волосы под моей рукой жесткие и упругие, как вереск на склоне холма, там, где можно было бы лежать под летним солнцем. Но что же мой мальчик — мой Нед — мой сын?
— Я должен был догадаться, как поступит Ричард. Должен был. Но я думал, что он будет действовать через Совет. Через двор. К этому я был готов. Но не к тому… не к тому, что он сделал!
Стивен чуть поворачивается ко мне и поднимает глаза. Его взгляд — моя погибель.
— Он забрал моего мальчика.
Я не могу больше сдерживать свое горе. Я склоняю голову к коленям, а потом горе наваливается на меня так, что я не могу больше сидеть и падаю на бок, лицом к стене, оплакивая конец моего мира и тот мир, что будет после моего конца.
Спустя долгое время я чувствую на своей спине руку Стивена — легкое прикосновение, потом более твердое. Он стискивает мое плечо.
Это заставляет меня обернуться, и я понимаю, что моя рубашка распахнулась. Его запястье касается моей власяницы, и он вздрагивает.
— Власяница не сделает тебе больно, — говорю я. — Волосы слишком тонкие, чтобы порезать кожу, они режут только твою совесть. Это одежда кающегося человека.
— Вам нужно каяться, мой господин?
— Все люди должны каяться, потому что все мы грешны, со времен грехопадения Адама, — отвечаю я как послушный школьник.
Однако этого недостаточно: если я говорю такое сейчас, я должен говорить это от чистого сердца, во славу Божию.
Я не могу. Я слишком устал и слишком испуган.
Да, испуган.
Ни один человек не говорит о страхе перед битвой — разве что дорогому другу, — чтобы не стать объектом презрения. Капитан вообще не может говорить о страхе, иначе дрожь охватит его людей. Но сейчас? Что могу я сделать, чтобы утопить свой страх, когда в ушах не раздается грохот битвы, нет надежды на славу, нет крови на руках, нет великих и ужасающих мгновений, когда речь идет о том, убить или быть убитым?
Я должен поспать.
Оставаться без сна для молитв и поста — это то, с помощью чего обуздываются желания тела и, следовательно, душа освобождается для любви к Богу.
Оставаться без сна для смертной любви — это веселье столь громадное, что оно превыше веселья и превыше боли.
Оставаться без сна из-за страха — это слабость, которая приведет к слабости на рассвете.
Я не могу спать.
Я дрожу и знаю, что мальчик чувствует это. Я должен поспать… Должен…
— Ты не полежишь со мной, Стивен, чтобы мне не спать одному? Я не думаю…
— Да, сэр.
Стивен легкий, веревки постели только слегка прогибаются под ним, похрустывает солома тюфяка. Я отодвигаюсь дальше к стене. А потом сзади появляется его тело, его неопрятный мальчишеский запах, его дыхание на моей шее, и его руки обхватывают мои плечи. Он ничего не говорит, но обнимает меня. Он теплый, и мне делается легче дышать, а потом и телу моему становится легче.
— Сэр?
— Да?
— Я спрятал письма у себя под камзолом. Если будет на то Божья воля, я благополучно доставлю их.
— Спасибо.
Я накидываю на нас одеяло, и кольцо Ясона ударяет меня по челюсти. Вскоре я буду с Богом, а ему не нужно будет кольцо. И я не могу быть уверен, что такой прекрасный и большой кусок золота не послужит искушением для слуг Ричарда. Я снимаю кольцо.
— Возьми и это тоже и отдай его вместе с письмом моей сестре Елизавете.
Мальчик берет у меня кольцо, и я чувствую, как его рука снова ныряет под камзол.
— Да, сэр. Клянусь святыми, что я сделаю, как вы просите, хотя бы ценой жизни.
Его пылкий голос вызывает слезы на моих глазах.
— Нет, это слишком большая цена для любого мальчика. Но если ты сможешь сделать это без риска, я буду тебе безмерно благодарен.
Без кольца, принадлежавшего Луи, я как будто лишился всего, что привязывало меня к этому миру.
Кругом тихо.
Я балансирую на грани сна. Я до смерти устал от всего, что выпадает на долю смертных: устал от страха, устал от горя, устал от разговоров, от планирования, от сражений, устал от старой раны в бедре и от новой раны в сердце: что я уничтожил Неда.
Это праздник Успения Пресвятой Богородицы.
Через двери башни коннетабля я вижу внизу шлемы с забралами людей из гарнизона — ряды стальных шишаков, скрывающих лица. Панцири запятнаны недельным потом.
Стоит рассветный холод. Но на людях нет плащей, и знамена не свисают в неподвижном воздухе.
Здесь нет никого, кроме приближенных Ричарда Глостера, а они не нуждаются в напоминаниях, кому служат.
Руки присутствующих нетверды, потому что все лучшие люди, как сказал мне Стивен, отправились на юг. Стены замка охраняют арендаторы и крестьяне. Сейчас они выстроились вокруг колоды палача, связанные своими обязательствами, своей верностью господину.
