Чарльз Норрис - Зельда Марш
Моя смерть избавит тебя от неприятной процедуры развода. Зель, я наделал столько гнусностей в Маниле, что, избавляя тебя сейчас от неприятностей, я и себе оказываю услугу. Пора прекратить все это. Я считаю, что это хорошая идея. Давно бы следовало пустить в ход мой револьвер. Газ — средство ненадежное. Яд — тоже. Лучше всего револьвер. На этот раз уже промаху не будет.
А ты не огорчайся из-за этого, девочка. Пью твое здоровье! За твои успехи и долгую жизнь!
Я ни о чем не жалею, Зельда. Не жалей и ты. Ты — прелесть и у меня нет ни капли злобы по отношению к тебе.
Последний глоток, старушка! За твое благополучие! Прощай! Джордж.»
Глава одиннадцатая
Оставалось только два дня до Рождества. В комнате Зельды на полу стояли в огромном горшке цветы, которые зовутся «Дыхание неба», на окнах висели праздничные гирлянды. На столе — ряд белых и цветных коробок в ленточках, бичевочках, рядом — карточки с именами тех, кому они предназначались. Еще четыре дня назад Зельда хлопотала здесь у стола, упаковывая подарки, но сегодня, рассеянно взглянув на коробки, подумала, что они никогда не будут отосланы. Она встала со своего места и подошла к окну, глядя на мокрую мостовую, коричневую от талого снега и грязи. Джон Чепмэн за ее спиною громко застонал, обхватив голову руками.
— Нет, не могу… не могу я этого! — сказал он жалобно.
— Вы должны, Джон.
— О, нет, нет, нет! Вы не знаете, о чем просите.
— Знаю. И вы не откажете мне, Джон. Вы всегда были мне другом, всегда поддерживали меня в трудные минуты. А теперь наступила самая трудная из всех. Помогите же мне!
— Но я не в силах понять, Зельда, как… как вы можете решиться на шаг, который принесет страшное горе стольким людям. Кроме того, вы… вы пускаете по ветру свою карьеру, всю свою жизнь.
— Мне ничего другого не остается. Впрочем, вы этого не понимаете и не поймете.
— Допустим, но вы ведь могли бы пригласить сиделку… двух, наконец! Есть столько людей…
Он вдруг остановился, и лицо его просияло надеждой.
— Знаете, что я сделаю? Я поеду вместо вас и не оставлю его, пока все не будет сделано так, как вы хотите, а потом вернусь и все вам доложу.
Она обернулась лицом к Джону и досадливо вздохнула.
— Я вам сотый раз повторяю, что делаю это не для Майкла, а для самой себя… О, будь он калекой или будь у него оспа или проказа, может быть, тогда вы меня поняли бы! — Она заломила руки. — Видит бог, я хотела бы его ненавидеть, хотела бы, чтобы самый вид его стал мне противен, — тогда все было бы легче. Тогда не возник бы вопрос, что руководит мною. Нет, Джон, я делаю это, чтобы найти самое себя и попытаться искупить свою вину… Неужели вы не видите, — у меня сердце разрывается на части! — вскрикнула она страстно. — Я покидаю все, что люблю и чем дорожу в этом мире: Тома, вас, вашу сестру, театр, даже Миранду!
Из спальни раздалось всхлипыванье. Зельда печально посмотрела на открытую дверь.
— Миранда меня любит, и я люблю ее тоже, и мне бы хотелось взять ее с собой. Но я не хочу, чтобы мне помогали. Я должна все сделать сама, своими руками. Я объяснила это Миранде, и она поняла. У меня скоплено несколько тысяч — шесть или семь, кажется. Нам хватит этого на некоторое время. Я сниму небольшой домик подле санатория и буду сама ухаживать за Майклом. А когда деньги кончатся — поищу работы. Я жажду этого, Джон, мне кажется, что только работа спасет меня от безумия и вернет мне самоуважение. Помните, я рассказывала, что отец мой был поваром и научил меня отлично стряпать. Я уверена, что сумею прокормить и себя, и Майкла, работая где-нибудь в отеле или ресторане.
Она отошла от окна и устало опустилась в кресло.
— О Джон, дорогой мой, хоть вы-то не делайте этот шаг для меня еще более трудным! Генри Мизерв приходил вчера вечером и уговаривал, уговаривал чуть не до рассвета! Я так устала! Он ушел, убедившись, что я навсегда ухожу со сцены. О, они обойдутся без меня. Лина Гильдебрандт — способная девушка. Но даже если, как утверждает Генри, «Горемыку» придется снять с репертуара — я ничего не могу поделать. Мне жаль Генри. Он был так великодушен, что не заикнулся об убытках и не будет заставлять меня играть до конца сезона… И вы тоже будьте великодушны, Джон!
— Вы слишком возбуждены и не сознаете, что творите.
— Нет, ничуть. Мое решение — результат размышлений многих лет, не только последних дней. Я была причиной несчастья всех, кто любил меня. Если я выйду за Тома, — будет несчастлив и он…
…Мой муж пришел ко мне за поддержкой — да, знаю, что вы хотите сказать, — ответила она, заметив движение на лице Джона, — он был необузданный, распущенный человек и был, может быть, достоин презрения. Но вчера… — лицо ее исказилось, — я ходила прощаться с ним в часовню. Его еще не успели положить в гроб… и он лежал на столе такой белый и тихий… Беспечный, любивший шутки и веселье, жизнерадостный Джордж, мой муж… Грешен он был относительно себя самого — и только! Да, он опустился, — что же из этого? Я знаю Джорджа, знаю, что ему нужна была я, чтобы взять себя в руки и подняться… А я не захотела. Я захлопнула дверцы кэба перед его носом — и он пошел в гостиницу и застрелился… Слишком поздно теперь… не помочь уж ему. Но другой, которому я нужна, еще жив — и он ждет моей помощи. Майкл может прожить много лет и снова стать счастливым, если я уеду с ним в Аризону, и буду заботиться о нем…
— Джон, — она заговорила с еще большей горячностью, — Джон, поймите, что я это делаю не для Майкла, а для себя. Мне надо примириться со своей душой. Не могу я оставаться актрисой на Бродвее, быть женой Тома Харни, переходить от одной огромной радости к другой — не могу! Меня до конца дней будет мучить сознание, что мой муж покончил с собой из-за того, что я оттолкнула его, и что другой, которому я нужна и который любит меня, умирает где-то от чахотки, возненавидев себя и жизнь, потому что я покинула его, бросила одного в болезни и нужде.
— Но он мог бы прожить столько же, будь он в хорошем санатории, — рискнул вставить Джон.
— Но я не могу продолжать играть на сцене, зная, что он будет один среди чужих равнодушных людей, а не в своем собственном уголке, созданном моими руками. Неужели вы этого не понимаете, Джон?
— Нет, не понимаю. Я вижу только одно: вы разрушаете свою карьеру, разбиваете жизнь Тома и мою, и Грэйс — и все оттого, что эти два тяжких удара один за другим вас потрясли, расстроили вам нервы и вы не в состоянии рассуждать здраво.
Она подошла к нему и нежно провела рукой по его волосам.
— Мне ужасно больно причинять столько горя всем вам, Джон, но что же делать? Я вижу и знаю то, что не видите вы: если я останусь здесь, хотя мне необходимо ехать, — то и я, и все вы будете вдесятеро несчастнее.
