Джейн Фэйзер - Безжалостное обольщение
Он послушно выполнил ее просьбу, но, вместо того чтобы пойти дальше, как это обычно бывало, сразу же отступил назад.
В голове у него словно роились ядовитые змеи ревности и подозрений, отравляя мозг горьким ядом. Он представлял себе, как этот идиот англичанин обнимает Женевьеву, тянется к ее губам… Сегодня это было невыносимее, чем когда бы то ни было! Чертыхнувшись про себя, Доминик налил себе бренди.
— Ну так что, ты собираешься держать меня в неведении, та chere, или вечер прошел впустую?
Женевьева, которая снимала через голову рубашку, услышав издевательскую интонацию, обернулась.
— В чем дело? — вопрос прозвучал приглушенно из-за того, что ткань, зацепившись за шпильку в прическе, закрыла ей рот.
Доминик не шелохнулся, чтобы помочь, а спокойно наблюдал, как она пытается освободить голову. От того, что руки у нее были подняты, груди подпрыгнули вверх и кожа на ребрах натянулась. Облаченные в белые шелковые панталоны бедра извивались. В Доминике росло желание, смешанное с неясным гневом. Он хотел ее, черт побери! Но хотел взять силой, сделать больно. Интересно, она получала удовольствие с Чолмондели? Этот вопрос разъедал его изнутри.
Справившись наконец с рубашкой, Женевьева бросила ее на пол рядом с платьем. Она все еще не привыкла обходиться без Табиты, которая всегда убирала за хозяйкой. Ладно, утром Сайлас все поднимет, а она сегодня слишком устала. И конечно, у нее нет сил выяснять отношения с Домиником, который, кажется, страшно раздражен. Подойдя к туалетному столику, Женевьева села и принялась вытаскивать шпильки из волос.
— Случайно удалось разузнать очень многое. Он говорит, что Кэмпбел подозревает, будто Наполеон замышляет бегство в Неаполь, — рассказывая, она расчесывала щеткой свои пышные шелковистые волосы.
— Слухи! — Доминик жестом отмел предположение, сгорая от желания зарыться лицом в этот душистый, струящийся водопад волос. — Это просто сплетни, которые ходят по Вене. У них нет достоверной информации. А вот у меня кое-какая есть. Похоже, Фуше предложил императору бежать в Америку.
— Он сам тебе сказал? — Женевьева положила щетку и, обернувшись, удивленно посмотрела на Доминика. — Я имела беседу с этим господином, и он дал понять, что догадывается о тайном смысле моих вопросов, но я не знала, можно ли ему открыться.
— Я открылся, — невозмутимо констатировал Доминик, выплескивая остатки бренди из стакана. — Он сам затеял со мной разговор… ходил кругами, разумеется. И я так же неопределенно отвечал ему, но мы оба теперь знаем, что у нас — общая цель. А доверится ли Фуше мне настолько, чтобы раскрыть свои планы, покажет время.
— Да, понимаю. — Женевьева устало поднялась и скинула единственный остававшийся еще на ней предмет туалета.
Доминик говорил безразличным тоном, словно для него было не так уж важно сообщить имевшуюся информацию. Вес ее тело словно погрузилось в вязкий туман, депрессия усугубляла усталость. Неужели его вовсе не трогает, через что Женевьеве пришлось сегодня пройти: чудовищное нервное напряжение, томительное ожидание, страх проигрыша? Нет, разумеется, он об этом даже не думает. Доминик считает, что она играет свою роль, используя собственное тело, а сознание и душа при этом остаются незатронутыми. Она просто выполняла поставленную перед ней задачу, быть может, неприятную, но необходимую.
Женевьева взяла с кровати приготовленную Сайласом ночную рубашку, просунула голову в горловину, продела руки в рукава и встала коленом па перину.
— Оставайся так! — хрипло скомандовал Доминик, и она застыла от неожиданности, опершись на край кровати, спиной к нему.
Легкая дрожь ожидания пробежала у нее по позвоночнику, по вместе с тем пришло и неопределенно дурное предчувствие. Надвигалось нечто очень плохое. Она, как и Сайлас, видела, что Доминик перебрал. С ним это так редко случалось и так мало отражалось па его поведении, что Женевьева никогда не беспокоилась по этому поводу. Но сегодня что-то было не так.
Он смотрел на соблазнительные изгибы ее тела, послушно застывшего на месте, на обтянутые тонкой тканью ночной рубашки, призывно, как ему казалось, подставленные ягодицы, и желание наброситься на Женевьеву, овладеть, причинить боль становилось непреодолимым. Он подошел к кровати.
— Подними рубашку.
— Я так устала, — прошептала Женевьева, но протест получился слабым.
Какой бы усталой она ни была, любовь Доминика всегда освежала и расслабляла ее. Если бы не это неотступное неуютное чувство, она и слова бы не произнесла.
— Успокойся, та chcre, на сей раз тебе не придется трудиться, — сказал он. — Ну-ка, подними ее для меня.
Женевьева задрожала. На сей раз? Что это значит? И что за циничный тон? Боже праведный! Неужели, по его мнению, что-то случилось в доме Чолмондели? Однако придется поступить, как он велит, поскольку она не может придумать убедительного предлога, чтобы отказаться. Женевьева начала поднимать рубашку.
— Хватит, — скомандовал он, когда край рубашки дошел до талии.
Доминик дышал прерывисто, и в этом дыхании она слышала, как клокочет его желание. Собрав все подушки, он положил их перед ней, потом, надавив ладонью на спину, толкнул ее на них мягко, но решительно:
— Удобно?
Ей действительно было удобно. Если бы только не это пугающее чувство собственной уязвимости, которое озадачивало ее. Доминик начал гладить ее ягодицы, и она постепенно стала блаженно расслабляться, приготовившись к ощущению нарастающего возбуждения, которое приходило, когда вслед за руками к ягодицами прикасались его бедра, а она получала удовольствие от своей вынужденной пассивности.
Доминик растворился в созерцании ее нежного тела, в ощущении ее женственности и добровольного желания подчиниться его чувственной силе, дарящей ей наслаждение. Женевьева принадлежала только ему, Женевьева — его пленница, безоговорочно принимающая все, что он делал, ибо Доминик лучше ее знал, что доставит ей наибольшее удовольствие, и она отвечала ему всегда ласковым повиновением. Никто другой не мог дать Женевьеве этого и получить от нее такой бесстрашно доверчивой покорности и признания его превосходства в искусстве удовлетворять ее желания. Она никогда не смогла бы вот так отдаваться Себастиани или великому князю Сергею, Леграну или Чолмондели… Или могла бы? Отдавалась?! Змеи, шипя и брызгая ядом. снова зашевелились у него в голове.
Женевьева мгновенно почувствовала перемену, и в ее восхитительное полузабытье ворвалось предчувствие беды. Но пальцы Доминика властно сжимали ее, и она не могла до конца осознать это предчувствие. На нее словно накатывали жаркие волны прилива, а потом отбегали, оставляя ее на прохладном берегу, на груде подушек, жадно, словно рыба, ловящую ртом воздух.
