Кейт Форсайт - Старая сказка
Я встретилась с Мишелем в салоне Маргериты де ля Саблиер, состоятельной и блестящей дамы, чей дом всегда был полон писателей и актеров, включая Жана де Лафонтена,[140]«Баснями» которого я зачитывалась в детстве. В салоне мы оказались самыми молодыми. Мишелю едва исполнилось двадцать, а я была двумя годами старше, и оба мы лелеяли амбиции стать писателями. Я познакомила его с миром салонов, дабы он мог очаровать какую-нибудь богатую придворную даму и заручиться ее покровительством, а Мишель водил меня в кафе и кабаре Менильмонтана и Монмартра, двух деревушек в окрестностях Парижа, где вино не облагалось городским налогом и стоило намного дешевле, что было немаловажно для наших тощих кошельков.
Театр был наполнен шуршанием шелков, трепетом вееров, шорохом кружев и колыханием перьев. Шесть позвякивающих канделябров, в каждом из которых горело по шесть высоких свечей, освещали сцену, тогда как еще тридцать шесть свечей в два ряда выстроились вдоль рампы, отчего в зрительном зале повисла легкая дымка. Лакеи разносили в серебряных кубках любимое вино короля, игристую розовую смесь из Шампани, которая стала последним писком моды при дворе. Говорили, что винодел по имени Дон Периньон вскричал, обращаясь к собратьям-монахам: «Идите скорей сюда, я пью звезды!» Правда это или нет, неизвестно, но я полюбила новое игристое вино уже за одну такую предысторию.
Занавес раздвинулся, и зал дружно загудел. На сцене, в кресле с высокой спинкой, сидел сам Мольер в длиннополом зеленом сюртуке. Шею он обмотал кашне, а на лоб водрузил влажную тряпку. Столик его был завален всевозможными склянками с лекарствами и пилюлями. Держа в руках деревянные счеты, он складывал цифры в каком-то очень длинном списке, который вился по столу, падал ему на колени и сползал на пол.
— Предмет номер один, 24-го числа, маленький незаметный клистир, подготавливающий и нежный, для смягчения, увлажнения и освежения кишечника месье Аргана, — простонал он горестным тоном хронического больного.
При слове «кишечник» мужчины расхохотались, а женщины жеманно прикрылись веерами, делая вид, что шокированы.
Словно приободрившись, Мольер в течение нескольких следующих минут то и дело упоминал кишечник, желчь, кровь и выпускание газов, так что аудитория хохотала до слез.
Пьеса благополучно катилась к своему завершению, дойдя до финальной сцены, в которой герой Мольера притворяется, будто умирает, чтобы проверить, кто любит его по-настоящему — прекрасная дочь или красавица вторая жена. Разорвав ворот своего зеленого сюртука, Мольер обмяк в кресле, жалобно обращаясь к служанке:
— А не опасно ли изображать смерть?
— Что же здесь может быть опасного? — ответствовала та.
Мольер вдруг выгнулся дугой и закашлялся.
— Какой актер! — прошептала Лизелотта.
— Самородок, — пробормотал шевалье. — Хотелось бы мне знать, что они добавили в его грим, если лицо его так посерело?
Актриса, игравшая служанку, вполне правдоподобно отшатнулась, прижав руку ко рту, а потом бросилась к Мольеру, чтобы поддержать его. А он кашлял так, словно легкие его превратились в сырую бумагу, а потом вдруг поперхнулся и прижал ко рту платок. Мы сидели близко к сцене и потому заметили, как белоснежная ткань внезапно покраснела и намокла.
— Пузырек со свиной кровью, спрятанный в носовом платке? — с тревогой предположила Лизелотта.
— По-моему… Кажется… — Я привстала со своего места.
Служанка обернулась к боковым крыльям и стала звать на помощь. Мишель выбежал на сцену и поддержал Мольера, а тот все кашлял и кашлял кровью. Аудитория заволновалась. Мольер с трудом выпрямился в кресле.
— Довольно! Продолжаем пьесу!
— Но, месье… — запротестовал Мишель.
Мольер скомкал окровавленный платок, сунул его Мишелю в руку и жестом приказал ему удалиться. С большой неохотой Мишель покинул сцену.
Служанка, запинаясь, забормотала свои строчки:
— Вытянитесь и притворитесь мертвым, месье. А вот и моя хозяйка. Не шевелитесь, заклинаю!
Мольер улегся на кушетку. Выглядел он и впрямь ужасно, и посему сначала его сценическая жена, воскликнувшая:
— Слава тебе, Господи! — а потом и дочь, залившаяся слезами: — Какое несчастье! Горе нам, горе! — сочли его мертвым.
Коварная супруга была с позором изгнана, прекрасная дочь обрела настоящую любовь (при этом Мишель изо всех сил старался изображать восторженного жениха, бросая тревожные взгляды на Мольера). Занавес опустился с необычной для таких случаев поспешностью, и мы остались в зале, недоуменно глядя друг на друга и терзаясь подозрениями.
— Вы думаете, он действительно болен? — обратилась ко мне Лизелотта.
— Боюсь, что так, — ответила я, с трудом сдерживая слезы.
Король отправил одного из слуг за кулисы, чтобы узнать, как обстоят дела. Мы с Лизелоттой ожидали известий, тогда как остальные зрители постепенно расходились, возвращаясь в Лувр или в свои апартаменты, расположенные неподалеку. Два Филиппа — принц и его шевалье — тоже удалились неспешной походкой, а Атенаис поманила короля к себе и заговорила с ним, так что его темная голова склонилась над ее золотистыми кудрями.
— Пожалуй, я вернусь к себе, — заявила королева Мария-Терезия.
— Очень хорошо, дорогая, — небрежно откликнулся король, не глядя на нее.
Королева заколебалась.
— Когда я увижу вас вновь?
Король приподнял руку в знак прощания.
— Попозже, дорогая, попозже.
Королева Мария-Терезия, переваливаясь с боку на бок, заковыляла к своему портшезу, сопровождаемая, как обычно, одним из своих карликов и дурно пахнущей маленькой собачкой. В общем-то, мне следовало бы пойти за нею — в качестве одной из фрейлин королевы я должна была убедиться, что Ее Величество довольна и счастлива, — но Мария-Терезия почти не обращала на меня внимания, поскольку ее знание французского, равно как и мое — испанского, оставляли желать лучшего. Так что я ограничивалась выполнением необходимого минимума, хотя непременно старалась находиться при королеве в промежутке между ужином и отходом ко сну. Именно в это время Мария-Терезия предпочитала играть в карты. Поскольку она всегда делала высокие ставки и неизменно проигрывала, этот ее недостаток позволял мне изрядно улучшить свое благосостояние. Последний ее проигрыш позволил мне оплатить меховую накидку и шляпку.
По правде говоря, я недолюбливала королеву. Добрую половину дня она проводила на коленях, умоляя Господа сделать так, чтобы король был добр с нею, а оставшееся время возлежала на кушетке, потягивая бесчисленные чашечки горячего шоколада, в окружении карликов и собачек, причем с последними обращалась не в пример лучше. Карлики спали на голом полу у дверей ее спальни, подбирая объедки, которые она швыряла им. Что же до ее собачек, то у каждой был свой камердинер, свой экипаж и своя комната во дворце. Они часто сидели за столом с королевой и ели с ее тарелки.
