Генрих Шумахер - Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона
— От них? Но ведь Нельсон пишет, что они получат самостоятельность под управлением Паоли!
Сэр Уильям улыбнулся:
— Это обещал им Эллиот, но сдержит ли это обещание Питт?.. Давай держать пари, что Эллиот станет вице-королем Корсики, тогда как Паоли исчезнет где-нибудь в качестве пенсионера короля Георга. Да ведь было бы непростительной глупостью со стороны Питта, если бы он не воспользовался таким удачным случаем прибрести в Средиземном море вторую станцию для нашего флота! Нам она нужна. Раз нашим кораблям надо каждый раз возвращаться в Гибралтар, как только им не хватает воды или провианта, значит, их боевая способность уменьшена наполовину. Наоборот, если мы заимеем целую цепь последовательных станций от Гибралтара до Александрии, то мы можем запереть для Европы Африку, Левант, Индию… Питт — подходящий человек, чтобы провести это. Гибралтар у нас имеется, Корсику мы получим. Затем настанет черед Сицилии… Ты опять удивлена? Неужели ты думаешь, что Англия впадает в непомерные расходы ради бурбонского носа короля Фердинанда или габсбургской нижней губы Марии-Каролины? Мы хотим иметь приличные проценты на свой капитал, иначе выходит нестоящее дело!
Бледная от волнения Эмма вскочила:
— Никогда Мария-Каролина не отдаст Сицилии!
Сэр Уильям сделал рукой иронический жест:
— Да будет ли она в силах удержать Сицилию, если мы возьмемся за нее?
— Она строит корабли…
— Какой в них толк без матросов, капитанов, адмиралов? Неаполитанцы ленивы, страдают водобоязнью.
— Молодые офицеры — нет! Сам Нельсон похвалил их за молодцеватое поведение при Тулоне, а к Карачиолло он даже питает нечто вроде почтения.
Сэр Уильям пожал плечами:
— Один белый ворон! Да будь он австрийцем, Мария-Каролина давно сделала бы его адмиралом. А он еще герцог! Не находятся ли эти Карачиолло, как и вообще вся здешняя нищенская аристократия под подозрением в тайном якобинстве? Ванни уже рыскает вокруг них. А к тому же мастер Парадизо [14] недалеко. Парадизо… В общем, миленькое имечко для палача! Но даже если они и сохранят свои головы, что могут они поделать без флота! Суда строятся из дерева, легко горят. А здесь, в Неаполе или Сицилии, для пожара не нужно даже дипломатии. Об этом позаботится любое извержение Этны или Везувия. Боюсь, что даже сама Мария-Каролина не сможет ничего поделать против такой непреодолимой силы!
Он сложил карту, кивнул Эмме с омерзительной улыбкой и ушел. Эмма была словно оглушена. Ей казалось, будто на нее надвигается что-то страшное, против чего она бессильна. Она не смеет даже предупредить кого следует, не изменяя своему народу и родине!
События на Корсике приняли предугаданное Гамильтоном течение. Французам пришлось отступить из Сан-Фиоренцо. Сжигая или затопляя свои корабли, они отошли к Бастии. Город был сильно укреплен, его гарнизон был численностью пять тысяч человек, а у лорда Гуда матросов и десанта только тысяча четыреста. Несмотря на это, Нельсон настаивал на осаде. Взяв на себя руководство матросами, он готовился к сражению. Одиннадцатого апреля он начал обстрел, а двадцать четвертого мая уже донес об успехе:
«При наступлении дня перед нами развернулась самая достославная картина, какую только видел когда-нибудь англичан и которую, по-моему, мог вызвать только англичан; четыре тысячи пятьсот человек положили оружие перед меньше чем тысячью британцев! Теперь остается только Кальви — и Корсика наша!»
Из парламентских отчетов Эмма узнала, что Кальви пало десятого августа. Парламент единогласно выразил национальную благодарность флоту, но имя Нельсона не было при этом упомянуто. Через неделю пришло письмо от него самого с описанием падения последнего оплота французов на Корсике. Жара была невыносимая и наносила не меньшие потери, чем вражеские ядра, тем не менее замысел был приведен в исполнение. Нельсон принял деятельное личное участие. Несмотря на то что двенадцатого июля он был ранен и ослеплен на правый глаз осколками ядра, он не оставил своего поста. Преисполненный горячей признательности к его заслугам, лорд Гуд послал в Лондон осадный дневник Нельсона, но лорды адмиралтейства даже не упомянули его имени в числе раненых!
«Сто десять дней я сражался на море и суше, сделал три судовые атаки, два раза нападал с „Агамемноном“ на Бастию, выдержал четыре лодочных сражения, захватил две деревни, сжег двенадцать судов. Насколько я знаю, никто не сделал большего. Мой главнокомандующий похвалил меня, но более я не получил никакой благодарности. А что еще оскорбительнее: за сражения, в которых был ранен я, восхвалены другие, которые в то время фактически лежали в кровати далеко от боя. Был ли я нескромен, если рассчитывал на более справедливую награду?
Но все это не важно. Пусть мои лондонские враги замалчивают меня насмерть, пока могут; наступит все-таки день, когда бюллетень о победе будет говорить обо мне одном!»
В следующих строках он вкратце сообщал о Корсике. Паоли для дальнейших переговоров был приглашен в Лондон, на его месте вице-королем остался Эллиот.
Сэр Уильям смеялся, объятый тщеславием. Разве не предсказал он этого заранее? Только он находил неправильным, что Англия уже теперь снимает маску. Надо было усыпить сначала подозрительность этих кровожадных корсиканцев, приучить их к английскому господству разными льготами, которые потом можно и взять обратно…
Эмма слушала, не вникая в смысл его слов. Все ее мысли были с Нельсоном.
Его глаза… его большие, прекрасные глаза! Словно два солнца сверкали они, словно два солнца, испускавшие ослепительные молнии лучей…
А теперь…
В Неаполе Ванни «чистил» народ. По подозрению в якобинстве арестовывались те, у кого находили или видели запрещенную книгу или газету; кто, подражая французскому актеру Тальма, носил напудренные волосы; кто общался с французами. Но так как судьи, несмотря на бесконечные допросы, не могли добыть доказательства и молчание невинных называли закоренелым упорством, Ванни обещал крупные награды, высокие назначения и орден Святого Константина за доносы о преступлениях против его величества.
Теперь город переполнился шпионами. Всех охватило недоверие, страх овладел всеми умами, подозрительность отравила семейную жизнь. Родители и дети, супруги и сестры, начальники и подчиненные, пастыри душ и прихожане — каждый видел друг в друге шпиона и доносчика, готового заслужить сребреники Иуды.
Сам судебный процесс преисполнял умы картинами ужаса. По испанскому образцу он был тайным, судоговорение — письменным. Шпионы на жалованье, вышколенная прислуга, испорченные дети, жаждущие наследства родственники допускались в качестве достоверных свидетелей, анонимные доносы принимались как доказанные обвинения. Обвиняемому ни в коем случае не разрешалось лично замолвить слово в свое оправдание; специальные государственные чиновники делали это за него письменно. Приговор объявлялся при закрытых дверях. Члены суда имели право просматривать прежде дело, но приговор обязательно должен был последовать в определенное, очень краткое время, а потому судьи были лишены возможности воспользоваться своим правом и решающим оставалось мнение следственного судьи. Чтобы лишить обвиняемого возможности пользоваться разделением голосов поровну, состав суда всегда бывал нечетным. По приговору не допускалось ни малейшей апелляции: он вступал в силу сейчас же после произнесения и имел последствием неизменное обесчещение. Смерть, каторга, ссылка — только таким было наказание.
